В некрополе Архангельского кремлевского собора государила в полные свои силы неуступные благоговейная тишина, прерываемая изредка потрескиванием горящих днями и вечерями напролет церковных свечей пред святыми образами на стенах расписных да ныне еще и легким постукиванием каблуков по широким напольным плитам черным, принадлежащих явно тому плывущему словно бы летящей походкой тонкому стану, возникшего из неоткуда. Здесь было темно весьма ( оно и не удивительно, ведь на Руси по зиме рано ночная блажь на грады величественные опускается беспросветным полотном бархатным ), но это нисколь не мешало юноше плавно обойти золоченные иконостасы, преодолеть царские ворота и свернуть в дальнейшем пути своем божьими поступями направо, минуя могилы прочих в иные века здесь схороненных, достигая единой усыпальницы в скором времени, ради коей он и проделал весь этот путь обратно на земли родные. — Ну, здравствуй, Иван, — тихо говорит Федор Басманов, с грустною улыбкою на лице окинув взглядом бегло могилу своего возлюбленного да теплою рукой касаясь накрытой красной тканью наложенной каменной плиты, под коей уже долгие лета погребен Рюрик Иоанн Васильевич. — Как ты тут без меня? — глубоко вобрав в себя освященного церковного воздуха, пропитанного ладаном, юноша, очи небесные прикрыв свои, склоняется чуть ниже и касается лбом в приветствии царской могилы, ладони своей отнимать и не думая при этом. — Прости, все никак не удавалось прийти к тебе, хоть и желал навестить всем своим сердцем.

Сложно было сделать то, особенно когда по меркам правящей семьи ты — самый что ни на есть настоящий преступник, колдун, коего из виду потеряли и всячески разыскивали, не найдя после нападения ни в лагере лихих людей заложником возможным, ни в лесах костлявыми объедками волков али медведей. Оговоренный усердными стараниями Бельского ( сглупил тут Басманов — надобно было бы ему ранее разобраться со всей их семейкой рыжих сутулых псин, что не цепными рабами своего повелителя оказались, а шакалами подзаборными ), пошедшего по пути дядьки Скуратова, конечно же, но кто бы его слушал. Царство русское стало в одночасье ему тюрьмой, стоило Иоанну отойти в мир иной, а ему, Федору, одному совсем остаться наедине со своими недругами. Оставил новоиспеченный государь его нищим, отобрал все подарки, подаренные отцом его по доброте душевной и любви искренней, что Басманову так дороги на память были, оклеймили его злым чародеем, что свел Грозного в могилу, да на том и отправили в монастырь доживать все свои последующие дни. В тот момент Федя об одном лишь желал — жития поскорее лишиться и рядом с возлюбленным своим оказаться, обрести покой рядом с ним, коли отпрыск его не только не возжелал видеть на службе у себя, но и обрек на душевные муки на Белоозеро, виноватым его во всем оставив. Не понимал только Иванов сын, что Феденька любил царя так, как не любил его никто из всех его жен когда-либо на нем повенчанных, и в мыслях малейших не посмел бы пойти против воли, не то, что хотя бы против здравия учинить что-либо не хорошее.

— Ты бы меня точно за это казнил, — выпрямившись вновь, Басманов взгляд переводит мигом кратким на перстень с камнем голубым на пальцах тонких своих да озаряется его лик усмешкою беззлобной. Свершил сегодня грех он страшный — колдовством в священном месте оказался. Но оно и помогло избежать ему участи недостойной, открыв молодцу явь во всей ее красе, где силы магические себе он подчинил да островом Буяном начал заправлять, как по закону колдовскому положено, покорив его сердце, укротив душу, как лесного коня дикого, не знающего хозяина на спине своей мощенной доселе. — Скучаю по тебе, светик мой. Вроде бы столько лет уж прошло, а все не уймусь я никак, — поджимает плотно уста своим Федор, чувствуя, как на глазах горькие слезы непрошенные собираются по столь знакомому порыву эмоциональному. — Не дали мне ни на похоронах твоих присутствовать, ни прийти в поминовение. А я молился по душу твою постоянно, Вань, хоть и вдали от тебя, — соленые ручейки сырости разведенной от печали такой вновь бегут по щекам его с не по-мужски кожей изнеженной. Утирает их кистью руки своей изящной да понимает, что все это бессмысленно весьма — плачь по душу любимого мужчины ему был как никогда ранее необходим, дабы ему самому сталося легче. Понимал, что при всех чудесах обладаемых не вернуть ему Ивана с того света, однако веру на перерождение новое уж хранил в себе до последнего и самого победного. — Молился, чтоб новую жизнь здесь обрел. Не такую, возможно, но чтобы поспокойнее. И чтоб ты вернулся однажды ко мне.

Обернувшись в сторону икон рядом, юнец обнаруживает свечи нетронутые огнем и ожидающего часа своего, готовые принять любое прошение откровенное, что к Богу могло бы быть обращено. Не желая упускать возможности такой да успокоившись чуть наконец, подходит Басманов ближе и, подхватив ловче одну из них, зажигает от стеклянной лампадки пламя священное, чтобы вновь ко гробнице первого русского царя подойти, и, дланью огонек прикрыв заботливо, нашептать уже знакомую молитву всевышним за упокой. — Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного усопшего раба Твоего Иоанна... — и тухнет в сей момент свеча нежданно, будто отказываясь принимать моление Федора, который в свою очередь, впялившись в удивлении неподкупном на еще тлеющий фитиль, вновь подходит к огню благодатному и вновь в молитву произносить начинает, да только ждет его тот же результат впоследствии — потухает пламя вновь, оставляя после себя дымку призрачную. И не понимает ничего Федор Басманов в этот момент. Будто не было в царстве небесном души Ивана Васильевича, словно деться она куда бы то ни было успела. Но не успевает чародей предпринять третью попытку, слышит он шаги по собору раздающиеся, к некрополю приближающиеся, отчего в испуге падает свеча на пол, а сам он — исчезает, волшебством минуя стены и оказываясь снаружи на кремлевской площади.

Под ногами приятно хрустел белоснежный снег. Басманов, озираясь по сторонам, убеждается в лишнюю о том, что не видел никто его нежданного появления, и выбирается из закоулка, придерживаясь за стену кирпичную, дабы не упасть в таких сугробах, встречаясь с видами непривычной доселе вечерней Москвы. Яркой и ослепляющей, до безумия другой, коей он никогда ее ранее не видывал при обыденной жизни опричником и кравчим при Иване Грозном. И трех сотни лет, кажись, не прошло, когда все стало таким воистину богатым. Неужто род Рюриковичей и ныне здравствует, и ныне они постарались так? Чудно как. Только отчего народу было так мало здесь? Все ж столица как-никак, в бытность его здесь поболее зимние гулянки народ любил устраивать. Стараясь отвлечься ненадолго от мыслей о незадавшейся молитве пред могилой своего возлюбленного, выходит Феденька дальше, плотнее в приталенную шубу свою короткую по колено укутываясь, подмечая по своим замерзшим щекам, что успел отвыкнуть он от исконно русских суровых зим. На Буяне они были куда мягче. — Ну и студено сегодня тут, — говорит про себя молодец, руковицы теплые на руки надевая. Думает Феденька, что не услышанным он окажется, да только как же ошибался он на сей счет. — И не говорите, Ваша Сиятельство. Зима нынче будет холодной, поблажек ждать не стоит, — старчески усмехается плотный мужчинка с густою бородою и метелкою в руках поодаль, старательно сметающий с дорожек снег метелью какой наметенный. Басманов дивится зачавшимся меж ним разговором, но, вестимо, это была возможность без особых усилий выяснить обо всем происходящих в царстве ныне, не прикладывая особых на то усилий?

— Да уж. А ваша царская семья толк знает — и носа не высунет из дворцов в такие морозы, да? — выводит невзначай Басманов беседу в более приближенное к его нынешним интересам русло. Любопытно ж знать, кто нынче во главе государства стоит и всем заправляет мудро. — Да черт их знает. В Петербурге, быть может, и теплее, — и тут впору Федору наконец подивиться еще больше. Петербург? Не слыхивал он никогда о таком. — А что это? Село царское? — неосторожно спрашивает он, на что мужичок смотрит с него, подняв одну бровь, кажется, в снисхождении, да в смехе громком разверзается. — Село, да. Всей бы Российской Империи такие села отстроить — народ бы и бед не знал. А Вы чего — не наш, что ли? Вроде на князя похожи какого, а столицы государства не знаете, — Петербург — столица? Российская Империя? Так вот как сейчас Русь называется? У Федора Басманова начало кружить голову от стольких знаний, отчего неравно сглатывает он, стараясь это принять хоть каким-нибудь образом. — Заезжий я, только вот прибыл. В княжеской семье воспитывался на заморском острове одном. Рюгеном в ваших краях величают его, коли тебе что-то об этом все же скажет, — привирает Федор, дабы выйти сухим из воды, длань в рукавице прикладывая к виску поближе, когда на него особливо колючий ветер подул. — А царь кто нынче, не напомнишь? — и страшится отчего-то ответ он услышать. Но позднее яснее становится, отчего именно. Предчувствие страшное его не обмануло. — Так Романов Николай Александрович, Ваша Сиятельство, — час от часу не легче. Все-таки умудрился этот род прощелыг на трон чужой сесть. Не даром никогда он им еще при жизни опричной не доверял — было, значится, за что.

Санкт-Петербург ( а именно так называется столица нынешней империи ) встречает его ветром таким же воистину зимним, как и в Москве, но и взаправду здесь было все же ненамного, но теплее. Перенестись волей колдовства его заставил сюда все тот же праздный интерес. Что за град такой? Насколько величественнее он Москвы, что аж саму столицу сюда решились перенести? Есть ли что нынешней правящей семье послам да гостям из-за границ приезжающих здесь показывать? И, что уж говорить, а покамест город своей состоятельностью впечатлял. А еще огнями бесконечными, которыми озарялось все, в том числе и набережная, по которой он неспешно себе шел между снующих в интересных одежах людей, что были более строги и богаче нежели все в том, в чем русские ходили три века тому назад. Благо, что он ничем ото всех не отличался — сам при деньгах огромных был, выплыл из нищеты. Поправив свои длинные врановые волосы, что успели зацепиться прядями шелковыми за сапфировые серьги, на ветру пальцами, усеянных драгоценными кольцами, Федор ощущает полное довольство собой за этот вечер. Успел на родных землях все, что удумал свершить, и о судьбе России разузнать невольно. Только сложно все же одному в новом мире — все ему тут чуждым стало, хоть и привлекательным донельзя.

Благоговейная предночная тишина — это не про шебутной Санкт-Петербург. Помимо речей русских, слышал Федор отчетливо что-то вроде французского тоже ( похож язык этот чудной, по крайней мере, был на ту молву, на коем беседовали друг с другом послы королевские обычно — довольствовалось за ними наблюдать порой, когда на пиру у Иоанна Васильевича были те гостями желанными ), льющегося безустанно с уст, от холода чуть побледневших, боярынь благородных, которые не то позабыли о словах родных, не то кичились вовсю познаниями, не то и вправду заезжими были. Прерывало благородство изящной картинки сей изредкие пьяничуги, которые, утерев рукою раскрасневшийся нос пренебрежительно рукавом теплых одеж, выныривали из высоких темных зданий да прямо так и падали на холодную землю, касаясь ладонями жгучего до остроты ледянистой снега белоснежного. Басманов тому лишь усмехается пренебрежительно, да обходит напившихся, направляясь своею дальнейшею дорогою в никуда. В сей стороне Русь нисколько себе не изменила: помнил прекрасно чародей, как опричники так же вываливались из кабаков ночных, заблаговременно для своих верных цепных псов Грозным приоткрытых в любое время суток скоротечных. Не понимал, правда, и не станет по сей день, как до такого состояния скверного напиться можно в принципе. Сам Басманов же знал чуть ли не на зубок чувство меры для себя. И грань никогда сию не переступал, чтобы не терять чувство собственного достоинства в отражении чьих бы то ни было глаз, срамом позорника неопрятного навеки себя самолично оклеймив. Словом, достоинство это — воля птичья, отчасти, ведь, как любил на него кликать Грязной, а Федор, как ни крути, был ' птицей высокого полета '. Один черт, что крылья подпалил и дотла себе их сжег недобрым отношением наследника Иоаннова к себе, явно науськанного Бельским. Узнать бы еще, какую смерть себе этот предатель рыжий накликал. И сыщет наконец себе достаточного покоя молодец, коли кончина врага его была тяжкой, по его грехам заслуженной, за все хорошее и плохое.

Оперевшись ладонями о бетонные плиты резанной оградки величавой набережной дланями своими, склоняется над водой широкой Басманов, что покрыта была корочкой толстого льда, да подмечает про себя, что уж где-то успела она в некоторых особливо опасных местах давно расколоться. Интересно становится даже, как назвали эту реку местные, жаль, что спросить не у кого было — все заняты своими делами были и поскорее старались, вестимо, до дома добраться. Даже непривычно становится вдруг: обычно выделялся он ярким пятном среди прочих людей русских красотою своей необычной, а здесь же был, кажется, посредственным таким весьма, что не обращали на него особого внимания. Али не хотели вида показывать, что мог бы юноша этот чем-то их да зацепить волей-неволей. Усмехается с горечью на губах своих опричник бывший — стерся род его из истории государства могущественного, как исчез со временем и он сам, став тенью неприметной ( чувствовалось отчего-то так, по крайней мере ) для всех прочих ныне живущих. Даже обидно на сердце стало, коли честным быть до конца. Не токмо за себя, но и за старшего давно якобы почившего в морях брата Петра, от коего также Басмановы не приказали долго жить. Был Феденька до похода своего в некрополь в селе родном, в котором от их имения не осталось ровным счетом ничего. Однако было на месте его то, что обзывают нынче мудрено ' школой земской ' — детей, оказывается, с малолетства стали грамоте не только в Елизарово, но и по всему государству обучать. Но чтобы не предаваться мыслями тяжкими об одиночестве полном в этот чудной и пригожий зимний вечер — поднимает взгляд Федор вперед себя, любуясь огнями стального града на противоположной его стороне. Ляпота какая.

Но недолгим оказывается единение. Окликает его неподалеку голос с вопросом достаточно простым, но таким правильным сейчас, чтобы беседу зачать, что оборачивается чуть Федор Басманов да видит недалече стоящего мужчину. Высокого, крепкого, с густою бородою — напоминал он чем-то настоящих сильных мужей из прошлого его и нынешнего на Буяне, а не таких щеголенных, коих он замечал тут раз за разом, что, вестимо, окромя тростей этих, на кои они важно опирались при ходьбе, в жизни ничего тяжелее не поднимали. — Хороша, спору нет. Такая, как маменька мне и ведывала в сказах своих, — отвечает ему Басманов, замечая постепенно меняющиеся эмоции на лике незнакомца, в котором отчетливее всего выделяла себя с потрохами примесь удивления. Знакомо как: многие ими задаются, когда впервые встречают его и в скором узнают ' деву прекрасную ' поближе, отчего Федор улыбки не скрывает вовсе своей, обращаясь к мужчине снисходительно. — Думал, верно, что женщина я? Не серчай, добрый человек, не хотел тебя расстраивать. Я уж привык к тому давно, — и думал юнец, что на том и оставят его, разочаровавшись в ожиданиях полностью, отчего оборачивается Басманов обратно взглядом на стоящие высокие дома напротив, но нет. Отчего ж тогда им разговоры не продолжить, чтобы скрасить обоюдное одиночество друг друга? — Хоть и в русской семье воспитывался, да в России меня не было ни разу. И Петербурга не знал. Впервые, вот, здесь. Красиво тут у вас, — Федор, приметив краем очей своих, что власы его замело снежинками белыми, уличает момент и стряхивает их с локонов своих ловко. Иначе мокрыми станут, коли не побеспокоиться об этом заранее.

— И река, что сразу видно, под нами непростая. Как вы ее величаете? — и не боялся Басманов вовсе глупым показаться, вовсе нет. Продолжал вести его вперед праздный интерес, жажду коего удалить было остро необходимо, чтобы душе вмоготу снова сталося. — В Петербурге всегда ли так нарядно али праздник какой здесь происходит? — и, на все ответы вопросы разузнав, понимает Федор, как нынче от русской державы он далек. Сколько помнил себя, а встреча года нового при нем всегда происходила осенью и не отмечалась она широко да с размахом, как тут. Однако зимние празднества ему были более по душе — что-то в них было все же такое, что сердце заставляло радостно трепетать в предвкушении чего-то невообразимого. — Прости за расспросы столь дурные, но Русь для меня — что потемки непролазные еще. Разбираться мало-мальски пробую, — лучше уж соврать и статься в глазах нынешних обитателей огромной стороны иноземцем русскоговорящим, чем оправдываться за незнание свое. А затем, повернувшись уже к мужчине полностью, смотрит на него своими голубыми очами, взгляда не отводя. Интересен он был весьма. Впору и представиться было, ладные манеры свои выуживая наружу. — Ох, запамятовал совсем. А меня вот Федором Алексеевичем Басмановым зовут. Не буду против к любому обращению ко мне, — говорит о фамилии своей и вовсе того не боится, кажется, более. Мертвым, чай, в списках без вести пропавших числится, да и род присно здесь его не значит ничего, иссякнув, как родник чистейший в одночасье. И рассчитывал он услышать от знакомого уж незнакомца имя в ответ, дабы легче им было преграды в общении преодолеть дальнейшие.

— А ты весьма занятный человек, Григорий Ефимович, — Распутин отчего-то внушал особое доверие Федору, но почему именно — понять до конца не мог. Быть может, обладал он чарами какими природными, что притягивали и располагали к обладателю своему всех окружающих волей случая его людей — отрицать того не стоило, особенно Басманову, что прямым образом и сам руку к магии бесстыдно прикладывал чуть чаще положенного. Оттого и верил он во все это, и в сокрытые от глаза чужого способности тоже. — Да и о Петербурге знавываешь поболее меня. Не подскажешь ли ты мне, где ночлега здесь сыскать можно? — раньше то что — постучал в избенку первую попавшуюся, не обидел хозяина добром и переночевал где-нибудь на печке аль на лавке. Сейчас же все мудренее сталося с такими огромными муравейниками отстроенными. — Уж ночь скоро, а я только сегодня прибыл сюда и не поспел нигде остановиться, к моему превеликому сожалению. Богатства своего не пожалею, — призрачно намекает на любую цену вопроса Федор, с шармом вновь волосы свои откинув. Не хотелось ему столь скоро Российскую империю покидать да возвращаться в явь. Уж ежели волей Господа ему желания чужих и близких уготовано исполнять, то и в дар преподносить кому бы то ни было драгоценные камни, коих у молодца на Буяне было валом, Федьке Басманову было совсем не сложно. С деньгами было по-иному — еще поди и узнай, что у них тут нынче в почете. Быть может, и рубли уж давно вышли из оборота.

Провожает Григория восвояси улыбкой тишайшей Федор Басманов да не настаивает на том, чтобы задержался мужчина с ним и далее. Не то морозы зимние дали о себе знать, не то страх какой пред юнцом, но ушел Распутин от него по наметеленным тропам, будто и не было его вовсе рядом с Басмановым все то время прогулки их не самой долгой, но при этом сем умудрился он каким-то образом чудесным оставить на душе вечно младой неизгладимый след первого впечатления. Ладного весьма, чего он не мог с уверенностью сказать об ответном впечатлении Григория в тот самый момент — быть может, и полоумным Басманова за незнания его посчитал да на том и поспешил удалиться. Понимает Федор, что не по своей чести поступил, отпустив Распутина на одном добром благодарном слове и пустыми руками, ведь привык он благодарить своих спасителей сполна ( и Гришке бы досталось тоже — тех же, к примеру, камней драгоценных, коими он мог бы жену, коли она у него была, одарить, а остаток с лихвою выменяв на деньги крупные ), но поздно было спохватываться, ибо скрылся в ночной тени силуэт мужской, уж не догонишь. И не факт, что свидеться они смогут вновь, оставив сию встречу единой и неповторимой в своих жизнях.

Гостиница оказывается куда приличнее по виду изнутри, какой бы пожитой снаружи она не казалась по первому брошенному взгляду. Но и не самой лучшей, который мог бы позволить себе столь величественный Санкт-Петербург визитерам своим внезапным из стран других ( почти сказочных в случае Басманова, заморских ) — почему-то, толком города не знавывая, Феденька был в том уверен, но смирился все же с выбором ночлега своего на сей вечер убывающий. Уж куда лучше весьма, чем в белу птицу без выбора особого обращаться да перезимовывать морозы эти под обвисшими ветками от крупных комков снега голых кустов подле рек буквально насквозь промерзших. Токмо поселиться в ней вышло далеко не сразу: миловидного вида барышня за дубовою стойкою была занята другим посетившим ее мужем. Поддатым слегка, вестимо, но это уж не его дело. И пока тот, рассеянно пошатываясь, нырял в глубокие карманы своей шубы, в намерении расплатиться, цепляется вдруг Басманов взглядом за виднеющейся из-под густого зеленого растения в горшке краешек пожелтевшей бумаги хлипкой, потягивает кончиками пальцев длинных ее ближе к себе да понимает по заголовкам ярким, что пред ним вести, кажется, собранные со всех уголков государства и не только его. И щурит Федя голубы глаза слегка, дабы умудрится там прочитать хоть что-то в царившем здесь полумраке. Выходит это скверно, однако бегло пройтись по одной из колонок ему все же удается со скрипом во зрении востром своем.

Дивится всему прознанному Басманов, грустной ухмылки не скрывая на устах своих алых с нотами чего-то обреченного. Не все так гладко нынче в России было, как бы не старались скрыть это правители прошлого и нынешнего за великолепием всех этих стен огромных и белокаменных, за роскошью мехов мужчин благородных и звонким, почти янтарным смехом девиц деловитых. Что уж греха таить: и Иван Васильевич жил в беспокойстве постоянном, окружая себе опричниной верной, и там смута постоянно назревала, которым Федор Басманов был прямым свидетелем при всей своей жизни на Руси. Да только изредка все они скрывали это за маской полного спокойствия, бесчинствовали на кровавых пирах, карая грешников волей судьбы оступившихся и крамольников треклятых, посмевших не то, что удумать ненароком, а решительно пойти супротив царя. И, быть может, тому и причина непоколебимости власти той самой была — честность кары заслуженной, возможности в страхе непомерном сделать шаг аль два назад, отрекаясь от планов своих страшных и присягу новую самодержавцу принести. Впрочем, нынче не по его интересам эта забота была вовсе. Пущай сами разбираются, а он же побудет на правах гостя случайного наблюдателем сторонним.

В скором времени Федору удается выбить комнату в гостинице и себе. К облегчению, самой лучшую из возможных, о чем он заблаговременно и попросил юную деву в игривой манере, звавшейся Елизаветой, — прямо как английскую королеву, до чего же чудно! — что была, кажется, дочерью хозяина этого места, о чем успел сделать вывод молодец по разговорам мимопроходящих в пожеланиях добрую ночь встретить без кошмаров аль прочих злых бед. Заблестели ее очи в неописуемом удивлении, когда дал Басманов в качестве оплаты ей целый мешочек граненных изумрудов. — Ох, благородный господин, но здесь слишком много, — робко лепечет Лиза, ладошку свою хрупкую к своему раскрасневшемуся лику прижав и еще едва-едва — тут же бы рухнула на пол, задавшим обмороком внезапным, ежели бы не начала обмахиваться тетрадью, стараясь до чертиков смущенный жар отогнать быстрее от себя. На что отмахивается он с пренебрежением легким, тонко опускает ладонь на ключи, мирно лежавших на стойке, да поднимается в скором времени на самый верх, в комнаты широкие, ожидающих его. Но все поминает реакцию девицы на каменья обыкновенные — неужто при всей роскоши Петербурга для люда российского это так много? Что ж, интересная картина начинает постепенно наконец собираться воедино.

Покои его здешние — не царские палаты, в коих он уже попривык жить не то, что на Буяне, но и зачастую в царской России при житии былом возлюбленным государевым. Но пойдет. Тем паче, что имелись здесь и широкая кровать, и ковры мягкие, и изразцовая печь с лепниной. Самое то сейчас было скинуть шубу с себя на спинку кресла, устало рухнуть прямо в нарядном теплом кафтане на перины, лишь недолго терпя скрип ножек деревянных, и забыться сном крепким и беспробудным. А поутру, когда займется солнце красное над Российской империей вновь в приветствии, в живости раскрыться и пойти навстречу новому дню, сладко потягиваясь в лучах утра стремительно столь наступившего. Федор, не унимая любопытства, прежде всего подходит к окну, раздвигает пыльные шторы на них, тихо чихнув и пропуская больше теплых лучей в комнату свою, да опирается локтями о подоконник, в задумчивости уместив на ладони голову свою и закусив гладкий ноготок мизинца правой руки. Столица государства уже вовсю кипела, жизнью дышала, а он, полусонная растрепа такая, без спешки наблюдал за всеми, мысленно рассуждая о планах своих на день дальнейший. Было бы неплохо найти чего съестного ( можно было и колдовством, конечно же, воспользоваться, однако до жути было интересно отведать то, чем русские нынче питаются таким необычным и доселе, возможно, Басмановым неизведанным ), а там уж и видно будет. Быть может, есть где и у кого книги здесь по тому, что происходило на Руси за последние лет триста. Чтобы найти в них знакомые имена и фамилии да разузнать кто как свою жизнь кончил.