Отгуляла широкая масленица по русским дворам, отшумела вовсю Александрова слобода в языческих гуляниях праздничных. А радости в том ощущалось мало-мальски для Федора Басманова под конец дня воскресенья солнечного и снежного, который уже вовсю предвкушал с горечью, оседающего осадком неприятным на языке, надвигающееся время безвеселое до самой Пасхи. Великий пост православный на пятки уж наступал и на следующий день покроет своей старческой шалью колючей и серой коварным образом все вокруг себя — да что в нем хорошего? Ни предаться потехам любовным толком, ни отведать яств каких сытных и лакомых, голодая на одной пресной каше, щах и хлебе. Что не говори, а Федьку было сложно весьма назвать человеком набожным в абсолюте своем. Помолиться, исповедаться в грехах на душу взятых, усерднее просьбы к небесам обетованным возносить за себя и царя своего — в том он был мастак, облегчение при причащении благом чувствовал как никогда лучше, что на место камня, спадавшего с души вечно юной, наступало. А вот от искушения всякого было отказаться трудно. Не для того, кто радостью коридоры слободские наполняет, привносит в стужие зимы теплую весну в каждом шаге своем легком, лето цветущее собой олицетворяет. Что уж говорить: позабавиться хотелось с царем-батюшкой, в объятиях его горячих и самому согреться ( морозы в Московии долгие — боится Басманов без страстей околеть совсем ), невольно ко греху склоняя столь сладкому в эти светлые дни. Но понимает осознанно, что получит от него сполна за это, ведь не мог Иоанн Васильевич без Бога всемогущего за спиной своей, не мог религию предать слабостью опороченной.

Вот и оставалось Федору, потягивая винограды черкесские с блюда инкрустированного и расписного неспешно, грамоты под вечер составлять в опочивальне своей за рабочим столом после пиршества на отправку кушаний и напитков торжественного масленичного дня с царского стола на дом бояринам некоторым, особливо в последнее время на службе отличившихся, да терпеть, сколько духу с него хватит молодого, до всего охочего. Уже не можно было ночью ему ко Грозному в покои идти, уже все с ночи этой треклятой начнется. И, покуда он заканчивает вовремя с ними, раздается стук требовательный в горнице его, на который Басманов не сразу отзывается, бегло подпись под грамотой последней оставив и печать, тут же стремглав отправившись за гостем нежданным, проклиная от спешки такой все, на чем свет белый стоит. Человек дворовой тут же кланяется Федьке, Яшкой, кажется, прозванный — челядь, во слободских стенах господам прислуживающий. — Ты вовремя как раз, — не успевает подивиться Федор такому визиту нежданному, без приказа его крестьянина подоспевшего, как решает воспользоваться моментом государев кравчий, возвращаясь к месту своему да сгребая грамоты готовые в охапку. — Отнеси это стольникам поживее. А дальше они уж сами они разберутся. Поспеть надо со всем до полуночи, — всучив работу свою в руки юноше да оперевшись рукою о дверной косяк, молодец заметно переносицу потирает, глаза устало прикрыв. Желает он, чтобы одного оставили его как можно скорее, но, распахнув свои очи вновь и приметив холопа ровно на том же самом месте, где и обнаружен был, хмурится Басманов, взором внимательным без речей лишних вопрошает будто о причинах задержки такой.

— Волю исполню твою я, барин, не гневайся. От царя-батюшки только тебе приказ ответный пришел. Уехать тебе немедля он велел, — и становится Федор ни жив, ни мертв. Это что за шутки такие Яшка сей же час удумал шутить? Совсем ополоумел али ошалел? Заметив взгляд суровый очей синих напротив, холоп тут же со словами верными собирается, понимая, что коли вовремя не спохватится, то не сдобровать ему. Боялся он Федора Алексеевича, ведь знал прекрасно, что сталося с теми опричниками да прочими слугами царскими, что против него учиняли всякие непотребства злые. — Иоанн Васильевич велел тебе ехать в свое имение. В качестве отпускного. Вызовет сразу, как только ему ты понадобишься, — тяжелое дыхание с губ пухлых Федора срывается в возмущении нахлынувшем на те слова челяди. — Да какие отпускные? Что ты мелишь? Не просил я у него того, — и, оттолкнув с теми словами Яшку со своей дороги, спешит он в сторону покоев Ивана, чтобы требовать ответ уже с него. Чего Яшке знавывать о том, действительно? Не он ведь приказ сей отдал, а государь-надежа, который, один Господь милосердный ведает, мало ли что надумал себе. До последнего Федору верить хотелось, что тешился царь-батюшка, захотелось так ему Басманова попугать ( ведь не хотелось ему уезжать даже на земли родные, нужды особливой в том у него и не было ). Токмо когда рынды перекрещивают перед самым его носом топоры точенные посольские, а сами они сообщают хладным тоном в голосах своих, что не желает Иоанн Васильевич более видеть его, Федор Басманов с прискорбием приходит мыслями к тому, что все это и взаправду не горькая шутка была. — Нет, нет, нет, — и верить тому не хотелось, мотает головушкой из стороны в сторону Федька, глаза зажмурив в отказе таком от него пренеприятном и сжимая до побелевших костяшек на руках древесные захваты орудий рындовских.

По какие неоправданные заслуги же он не люб так ни с того ни с сего стал? — Иван Васильевич, за что же со мной ты так? — уже не сдерживается Басманов, говоря то вслух уже, — нет, не так даже, — крича в коридоре так, чтобы Ваня, его Ваня точно услышал, тянет руки к его разуму чем-то явно одурманенному. Чтобы принял боль возлюбленного на себя, покаялся в свершенном да отвратил неминуемое. Понимал опричник, что не отпуском это будет никаким. Ведь знал бы о нем обязательно заранее, ведь пустил бы царе к себе сразу же, стоило ему узнать о приходе полюбовника своего, не стал бы сторониться, как прокаженного какой чумой страшенной. Отречением это было полным, предательством всего того светлого, что только Федька испытывает к Иоанну, пущай и запретного, окличенного грехом смертным канонами церкви православной. — В чем провинность моя пред тобой, княже? — да смекая, что не удюжит Иван явить себя пред наказанным своею царскою волей, отходит от дверей и стражников Басманов. Заметно трясло его, а взгляд глаз, схоронивших в себе море буйное, будто и вовсе отрешенным становится, безучастным ко всему. Уходя прочь да приобнимая руками плечи свои собственные ( ведь некому тому более иному сделать было ), всхлипывает Федор Басманов, губу нижнюю закусив, притупляя желание в себе разораться еще хлеще да разреветься в коридорах пред всеми проходящими мимо. Так вот какая ты, немилостивая государева опала. Пущай и не на выселках где-то, а в стенах родных, но все же. ' Хоть не казнил — и на том ладно, ' — покоит себя мысленно царская Федора, порог комнат своих пересекая, в коих садится на перины да валится на бок, одеяла в пальцах сжимая с силою беззащитно. Поделать нечего, собираться надобно было, пока не изменил приказа повелитель русский на более жестокий.

Рано поутру, когда ночная темень еще не отступила от мира, которую впору переживать еще в теплых постелях али в объятиях друг друга, но никак не на холоде весеннем, где разыгралась вовсю метель леденистая, а петухи прокукарекали во дворах песнь свою нехитрую, ознаменовав собой начало дня нового, садится в седло преданного скакуна Басманов, собрав пожитки некоторые с собою ( остальные брат с отцом постепенно довезут ), кидает прощальный взгляд на оконца опочивальни Иоанна да натягивает вожжи, утерев слезы с глаз непрошенные рукою в вязанных рукавицах теплых, направляя Варяга к выходным воротам. Вероятно, не призовут уж его более, не вернется он никогда сюда. До имения было полдня пути, посему управится даже на таком морозе нагрянувшем, хоть и студено было ему до самых костей, прибудет в Елизарово к обеду наверняка.

— Да уж, Федор Лексеич, не ожидал такой вести от тебя я услышать сегодня, — вздыхает с тяжестью глас мужской недалече от Басманова, что вел лошадь свою по берегу обмельчавшей реки Шахи, находившейся за пару верст от его села. — Это ж сколько я пропустить сдюжил на заставе, — грубый присвист неволит Федьку усмехнуться. Жалко друга своего елизаровского, Луку Ивановича, с коим он по малолетству девок дворовых гонял, да также на службу к государю попал в стрелецкие полки городов украинных, что проделал весь путь свой зазря. Не знал он, что нынче не Басманов теперь кравчим был, а посему послание не ему передавать нужно было, а на ретивом коне подуставшем до самой слободы мчать далее к новому мужу при чине. — Ну, что поделать, — резко поворачивается к молодцу Федька, на остановившего под волей хозяина Варяга спиной оперевшись и руки скрестив вольно. — Таково решение государя, сам я не уходил с должности столь высокой. Дурак я что ли совсем — от такого отказываться?

И опричник ( тоже бывший ли? ) говорит об этом так легко, будто и не случилось с ним около трех месяцев тому назад ничего дурного. Будто по желанию своему службу оставил, дабы задышать всею удалецкою грудью запахи свободы столь сладкие. А на самом деле страдал Федька, ой, как страдал. Изредка с первый месяц из комнат своих выходил, письма строча днями напролет, чувствами насквозь в чернилах пронизанных, да ожидая на них ответов, что никак не приходили от солнца его красного и не пришли доднесь. Начало Федору понимание тогда приходить в разум грустью расшатанный, что не важны Иоанну были эмоции искренние, достойные воистину любящего его слуги, на муки адовы его обрек, и ничего признаниями своими греховными, о коих царе прекрасно знал без лишних даже посланий, было не изменить. Утер в одночасье слезы свои Басманов, выбрался из терема своего поутру, покрасневшим от горя взглядом с капелью таявших сосулек с крыш встречаясь и принимая судьбу свою кинутой на произвол судьбы наскучившей псины, обиду на сердце затая. Чего-чего, а не заслужил он явно отношения такого от человека, коему он готов душу собственную с корнем кровавым из груди вырвать да преподнести ее на расписном блюдце с каемкой голубою на утреннюю трапезу аль на сытный обед, ежели ему того только захочется вдруг.

— А кто ж новый кравчий тогда? — с интересом неподкупным продолжает вопрошать его стрелец, на что пожимает лишь Федор плечами, не в силах ответом поделиться с ним. Никому из Басмановых о том было неизвестно — даже отца сослали военную службу во взбунтовавший Новгород вести с попеременным приездом в имение свое на выходные, покуда старший сын его, Петр, вместе с Лукою на заставе находился. — Вот и узнаешь, как до Александровой слободы доскачешь. Небось и Темрюковна там по сей день от радости пляшет в обнимку со Скуратовым, — не может удержаться Феденька от грубого подкола в сторону недругов своих тайных аль не очень, отчего-то принюхиваясь особенно сильно и улавливая ароматы в воздухе приятные, будто где-то за плечом не так далеко раздающиеся. Оборачивается он — и видит зацветшую черемуху среди яблонь и груш еще толком лепестками зелеными не обзаведшихся. — Царица с опричником главным? А они тут при чем? — все не унимает Толмачев, взглядом провожая удаляющуюся худую спину Федора Алексеевича, что тут же к черемухе благоухающей понесся, в надежде ароматами насладиться в более близком расстоянии от нее сполна. — Да так. Не принимай сказанное мной к думам тяжким. Пошутить удумалось мне, — на самом деле нет, но и не стоит знать старому другу его все то, чем он прославился на службе государевой и почто взъелись на него некоторые при дворе ни с того, ни с сего. И, чтобы руки занять делом полезным да показать собеседнику нежелание продолжать сию беседу, срывает он по вечеру травеня наставшего букет из веток, что наводнит комнату его весенней красотою, невзирая на пасмурную погоду. — А ты чего так спешить удумал? Не боишься на непогоду по пути нарваться? Останься на ночь на малой родине своей, отца хоть проведай.

— Да куда уж мне. И без того задерживаюсь с дальнего пути. С батюшкой мы встретились, а непогода мне ни по чем. Только вот, — не подмечает вовремя томно понизившего голоса стрельца Федор, а рука, потянувшая за очередным цветом черемухи, останавливается невольно, стоило приобнять подошедшему тишайше Лука Иванович его за плечи, носом во врановые длинны волосы носом утыкаясь. — Жаль, что с тобой свиделся ненадолго. Федька, а многие ли тебе говорят, что красивший ты больно для молодца простого? А сам ты лесом будто пахнешь, — замеревши от порыва такого двойственного, захохотал Басманов громко да букетом получившимся, подняв его повыше, бьет им Луку по голове не больно, выпутываясь из объятий горячих окончательно и бесповоротно. — Да где ж я простой? Негоже такому быть сыну боярскому, а мне и подавно, — и, с задоринкой лихой, подбегает он к коню своему и взбирается на него, седоком ловчим становясь. — Ты понял, о чем я тебе говариваю, Федор Лексеич, — и понимал Басманов намеки брошенные, действительно понимал. Но не мог он товарищу своему дорогому сердце разбить, чувства к другому сохраняя по сей день.

— Не стремись до меня, не надобно. К девкам повнимательнее присмотрись. Тебе же лучше будет, — хотя, с другой стороны в вопросе этом ежели подобраться, то какого толку от любови Басманова было ныне? Никому не нужна была, растоптали ее, как тряпку половую, носком сапога дорогого. А коли так всех без разговору отстранять от себя будет — совсем один станется, никому не нужным по самый конец своего жития, о коем задумывать не хотелось от слова ' совсем '. Жену же ( даже для вида, чтобы не было разговоров ) заводить он был не намерен. Не хотелось ему видеть слезы каждодневные девы красной, что несчастлива бы с ним в браке без эмоций ответных была. Не достойна того была ни одна русская баба, пущай и самая прокаженная по судьбе своей нелегкой. Да и сам себя принуждать с нею спать в едином на двоих ложе не станет. — Бери отпуск через месяц да приезжай сюда на речные празднества шальные. Уж я то точно никуда отсюда не денусь, — и, кажется, озарившись надеждою какой, на том и расстается стрелец с Федором, по темени набирающейся держа свой оставшийся путь в сторону крепости слободской. А сам же кравчий бывший, держа неспешный шаг на коне своем верном, возвращается в скором времени обратно в село.

Ничего за думами своими на разум снизошедших не замечает он непривычного доселе — все тот же лай оголтелых дворовых собак, все тот же неяркий свет в оконцах изб крестьянских. Взаправду, что ни говори, а чувствами пылает он к царю по сей день, но, быть может, коли почитателям своим по возможности даст мало-мальский шанс, то сможет он начать житие свое с чистого листа здесь, в родном Елизарово, и в новый омут любовный с головою упасть? Почему бы и нет? В конце-концов, нечего крест на себе ставить — того никто не оценит. А поэтому, спрыгнув с Варяга и отправив его в старые морщинистые руки конюха Игната, что будто бы хотел что-то сказать Федору Алексеевичу, однако не смог потому, что тот попросту его не слушал, смотрит отсутствующим будто взглядом очей небесных мечтательных на букет черемухи в руках, да ступает в дом, пересекая горницу, не внимая суете кружившей туда и сюда прислуги, да выходя в последствии к коридорам, собираясь наверх к себе подняться. — Федька! Опять он со своими бабскими замашками, — окликивает отеческий голос со стороны светлицы и Федор не приказывает себя долго ждать — возвращается наконец он мыслями к окружающему его миру, убирая черемуху от лика своего подальше. Обернувшись на доносившийся звук, Федор не скрывается своего удивления, готовый тут же на месте провалиться. Иоанн Васильевич? За одним столом с его отцом в ужине за питием горячительным? Да быть такого не может. Точнее, как раз-таки может, но отчего так нежданно-негаданно? — Великий государь, — кланяется Басманов в приветствии, чуя, как ретивое застрекотало в грудине болезненно, набирая обороты. Почему бывший полюбовник его здесь? Федор только терзания свои усмирил, смирился со своею судьбою дальнейшею, но сердечное спокойствие, по-видимому, ему только будет сниться.