Сегодня. Сегодня точно получится. Рон улыбается своим мыслям – робко, чтобы не спугнуть их – и ставит чашку на стол. Всего одну. Вторая не нужна. Можно за ней не ходить. Алана нет уже больше недели. Неизвестно, когда он вернется. И вернется ли. Пора привыкать. И Рон привыкает. Он кладет в чайник заварку, но, залив ее кипятком, понимает, что чая здесь на двоих. Сегодня. Сегодня точно получится. Рон обещает себе. Себе и Алану.
Шаг. Еще один. Все. Рон останавливается на середине пути. Дальше его не пускает страх – глухая стена из мрачных фантазий. Что ждет его за ней? Полутруп, который когда-то был его другом? Нет, не был – есть. Алан все еще жив, и он все еще его друг. Ведь правда же, друг? Рон слышал, от лекарств иногда портится память. Что, если Алан не узнает его? Что, если не вспомнит их приключения, не ответит на их любимые, понятные только им шутки? Рон цепенеет. Прости, Алан. Сегодня не получится. Снова.
Не получается и на следующий день. Через месяц не получается тоже. Каждый раз Рон решается навестить Алана и каждый раз возвращается домой, немного не дойдя то до станции, то до платформы. Дома он стучится в комнату Алана и ждет, когда знакомый голос разрешит ему войти. В ответ – тишина. Давно уже, впрочем. Глупо, конечно, но Рон все никак не отучится: три удара – пауза – удар. Этот пароль они с Аланом придумали еще в колледже.
Занавески в комнате Алана раскрыты. Рон их не трогает. Думая об Алане, он представляет его в ореоле мягкого белого света. На полу. У окна. Затаившим дыхание над альбомом с гербарием. Ни альбома, ни засушенных цветов Рон теперь не находит, но образ Алана, запечатлевшийся на подкорке, и без того проявляется очень отчетливо.
Рон берет с полки книгу. Открывает ее. Ему видится, как Алан водит пальцами по желтоватым страницам. Почему-то у Алана пальцы всегда были холодными. Рон как будто и сейчас чувствует их прикосновение. Кроткое. Нежное. В носу начинает щипать.
Рон скучает по Алану. Сильно, сильно скучает. Но вместо живого Алана продолжает дружить с его призраком. Потому что призрака не меняла болезнь. Потому что призрак кажется Рону более настоящим.
Общие знакомые однажды спрашивают, как там Алан. Оказывается, никто к нему так и не собрался. Рону нечего им сказать. Он проклинает себя за собственную трусость и тем же утром срывается в Суррей. В дом родителей Алана. Где чистый воздух. Где семейный врач живет по соседству. Стена страха наконец рушится. И пылью оседает в мыслях.
Всю дорогу Рон оплакивает Алана – уже заранее. Живой ум и печальная красота. Исполненное достоинства гордое спокойствие. Бесконечная чуткость. Рон не знает, как вынести то, что в Алане ничего из этого, скорее всего, не осталось.
Белый камень. Изжелта-зеленый плющ. Дом Хамфризов похож на убежище, в котором можно укрыться от чудовищ смятения и скорби.
В холле Рона встречает экономка миссис Торнхилл:
– Вы к нам лет сто не заглядывали.
Да. Действительно. Рон пытается отыскать оправдание. Безуспешно. Оправданий нет.
Чего-то не хватает. Чего-то отчаянно не хватает.
– Мистер Хамфриз на охоте, – сообщает Торнхилл. – Дамы вернутся в понедельник.
– И Алан с ними?
– Нет. Алан у себя. Поднимитесь к нему.
У Торнхилл прибавилось седых волос. Она треплет Рона по щеке. Рон вымучивает из себя улыбку.
На лестнице дремлет Тоби, серый бульдог. Становится ясно, чего не хватало там, в холле. Раньше не успевал Рон очутиться на пороге, как Тоби бросался к нему с радостным лаем. Рон хорошо ладит с собаками. Алан – тоже. Еще лучше он поладил бы с кошками. Рон в этом уверен.
Рон чешет Тоби за ухом. Тоби жалобно скулит. Не грусти, приятель. Все наладится. Наверное.
Последние ступени даются с трудом. Рон всерьез подумывает сбежать, но его взгляд цепляется за силуэт. Хрупкий. Невесомый. В ореоле мягкого белого света.
Алан.
Рон подходит к приоткрытой двери. Мир для него сужается до простейшего звукового ряда.
Три удара – пауза – удар.

Алан всегда разговаривал тихо. Ни один его ответ в колледже не обходился без упреков вроде «Хамфриз, вас не слышно!» или «Хамфриз, можно, пожалуйста, громче?». Рядом с Аланом Рон становился тише и сам. Меньше болтал. Больше слушал. Потому что слушать Алана было приятно. Всегда учтивая речь – даже когда Алан злился. И теплый ласковый тенор. Похожие голоса были у детей из церковного хора. Рон часто сравнивал их – не по высоте, разумеется. И не по силе. Но по тому, какие чувства они вызывали. Голос Алана откликался безмятежностью в теле и трепетом в душе. Один из тех голосов, что гонит прочь любые тревоги. Он весь был переливами серебристого сияния. Может, еще и поэтому Алан представал в воспоминаниях Рона неизменно окруженным негаснущим светом.
Теперь голос Алана звучит тускло. Хоть Алан и старается сделать его пободрее, жизни в нем больше нет. Рон это замечает. Но вместе с тем не замечает другого – того, что голос Алана ощущается как-то иначе. От него по-прежнему легко на сердце. Так легко, как не было все это время.
Рон кидается к Алану с объятьями. Под тонкой сорочкой прощупываются острые лопатки и позвонки. Господи… Как же он исхудал! Он что-нибудь вообще ест?
Рон обхватывает лицо Алана ладонями:
– Дай я на тебя посмотрю.
Надо же. Вот ведь ирония. Рон боялся, что Алан его не узнает, а в итоге ему самому Алана едва ли удается узнать. Бесцветная кожа, впалые щеки, глубокая тень вокруг глаз. Только взгляд тот же. Добрый. Лучистый. Как у того Алана из колледжа.
Все попытки завести разговор с Аланом кажутся Рону глупыми и неуместными. «Как у тебя дела?» Как у человека, который прощается с этим миром, не коснувшись и толики его чудес. Алан ведь даже не выезжал за пределы Британии. У него даже девушки еще не было! «Как ты себя чувствуешь?» А разве не видно? Разве серое лицо и выпирающие кости недостаточно красноречивы? Какой же Рон все-таки дурак! Постоянно разбрасываться словами по поводу и без, но не суметь их найти в такую важную минуту…
Ничего уже не наладится. Рон это понимает. Понимает и Алан. Он здраво смотрит на вещи – Рон знает. Не понимает этого, однако, миссис Хамфриз: после кончины дяди Алана она избегает всего, что связано со смертью. Мистер Хамфриз не понимает тоже: не может же его единственный наследник так просто взять и умереть. Сестры Алана слишком молоды, чтобы понять. А Торнхилл слишком сильно его любит – он ей как внук, которого у нее никогда не было. О самочувствии Алана, похоже, спрашивают каждый день. Каждый день интересуются, как у него дела. Но поговорить о неизбежном ему не с кем. При том что оно от часа к часу все ближе.
Алан часто размышлял об одиночестве. Сейчас в своих невысказанных переживаниях о смерти он, должно быть, особенно одинок. Рон одиночество ненавидит. Он все бы отдал за то, чтобы Алан его не испытывал.
Горло сковано спазмом. Рон ждет, пока он отступит, а после задает Алану вопросы, на которые не хочет получать ответ:
– Сколько тебе осталось, как думаешь? Побудешь с нами еще, а?
Слезы застилают глаза. Рон шумно втягивает носом воздух, чтобы не расплакаться. Улыбается. И сжимает в своих руках руки Алана.

– Конечно.
Рон растерянно смотрит на Алана. И что его так пугало постоянно? Воображаемый вид умирающего больного? Или воображаемый вид умирающего больного, с которым он был… нет, не был – с которым он по-прежнему близок? А может, Рон подозревал, что ему не хватит духу принять то, как болезнь изменила Алана? Но ведь сейчас же хватает! Сейчас не хочется ни бежать, ни отворачиваться. Все не так плохо. Все не так страшно. Все худшее было у него в голове. Он просто не осмелился в самом начале ему противостоять. Кошмар. Сколько же он по глупости упустил!
Алан выглядит совсем обессилевшим. Кажется даже, будто это не сон, а смерть взяла его под крыло. Или не кажется? Рон в панике перехватывает запястье Алана. Под привычно холодной кожей тлеет биение. Рваное. Не различимое почти. Так трудно осознавать, что скоро оно погаснет. Рон не может перестать думать о том, как однажды он попытается проверить пульс Алана и ничего не почувствует. Скоро. Совсем скоро. Сколько у них еще времени? Сколько бы ни было, все равно его слишком мало. Почему Рон не приехал раньше? Почему позволил своим страхам украсть у него мгновения, которые напоминали бы ему об Алане, когда Алана не станет? Почему позволил собственной трусости лишить Алана последнего утешения? По щеке скатывается слеза. Рон касается плеча Алана. Целует его в висок. Выходит на онемевших ногах за дверь. И рыдает. Не сдерживаясь. В углу коридора. Зажав рот рукой.
Торнхилл ни о чем его не спрашивает. Она понимает. Сложно не понять – у него на лице все написано: глаза от слез еще жжет.
– Не забыли, где у нас гостевая? – подкалывает она его с добродушной усмешкой. А после добавляет серьезно: – Не бросайте его, уж пожалуйста.
В гостевой Рон ночевал редко. Обычно они с Аланом засиживались до утра в его комнате. Или слезали по решетке в сад и наперегонки пускались дожидаться рассвета под вязом на пустыре. Рон помнит звездное небо. Помнит колкость травы и запах вереска. Помнит шелест вековой кроны. И пальцы Алана, ласкающие его волосы. «Ты останешься сегодня здесь?» – проносится в мыслях. И у Рона сжимается сердце. Алан болел часто. Часто и тяжело. Перед тем, как впасть в лихорадку или потерять сознание, он, бывало, брал Рона за руку. Или вцеплялся ему в предплечье. Или стискивал его одежду в кулаке. И Рон не отходил от него, пока ему не становилось легче. Рон знал тогда, что ничего непоправимого не случится, что Алан поправится через несколько дней. Теперь Рон знает, непоправимое – это единственное, чего следует ожидать. Только как ему вести себя с Аланом? Видимо, так же, как и всегда. Просто быть рядом. И никаких больше разговоров про смерть.
Темнеет. Рон зажигает лампу. На столешнице сбоку улитка. Откуда она здесь? Рон снимает ее, держа двумя пальцами за панцирь, и прячет в ладонях. Что ж, кто он, в конце концов, такой, чтобы нарушать традиции и проводить весь вечер в гостевой?
Рон прокрадывается к Алану, тайком приотворяет дверь. И встречается с Аланом взглядом.
– Не спишь? Смотри, кто тут у меня. – Рон опускается на кровать рядом с Аланом и протягивает ему ладонь с притаившейся улиткой. – Нашел только что на столе. Через окно заползла, наверное. Или, может, я с собой притащил… Не знаю. Как-то она сюда попала. Тоже навестить тебя хотела. Помнишь, ты таких в колледже с дороги подбирал, чтоб их не раздавили? – Рон проводит пальцем по гладкому панцирю. – Я раньше через них перешагивал, а теперь – вот, как ты, отправляю в траву, когда вижу. – Улитка шевелит рожками. – Надо ее выпустить.
Рон открывает окно. Гибкая ветка тут же устремляется в комнату. Плющ! Ну конечно! У Хамфризов весь дом им увит. В нем-то улитки и ютятся. К тому же у окон Алана листвы больше всего, а окна гостевой – соседние, так что немудрено... Все! Главная тайна на сегодня раскрыта!
– Ну, давай! – Рон сажает улитку на самый крупный листок и, готовый в любой момент ее подхватить, наблюдает за тем, как она волочится вверх. – Приползай к Алану почаще, а то ему здесь скучно одному.
Снаружи веет вечерней прохладой. Рон перевешивается через подоконник. Два белых бутона неожиданно попадаются ему на глаза.
–  Эй, Алан! У вас розы цвести собираются, ты знал? Иди посмотри! Сможешь подняться? – Рон подбегает в Алану и подставляет ему плечо. – Здорово так. «Срывайте розы поскорей…» Как там у Геррика дальше, напомни?..

В Суррее дом покойника узнать нетрудно. Особенно в день похорон. Окна и двери там оставляют открытыми до тех пор, пока не вернется траурная процессия. Следить за домом поручают кому-нибудь из родственников или соседей. Он же моет в доме полы. Считается, что так можно избежать еще одной смерти в семье. Рон не совсем понимает, откуда взялись и как связаны эти обычаи, но ото всей души благодарит того, кто их придумал. Двери у Хамфризов сейчас нараспашку, а значит, можно будет «случайно» отстать от процессии, чтобы успеть замести следы в комнате Алана. Если, конечно, Торнхилл их еще не обнаружила. Господи, лишь бы она не нашла ничего! Рон поджимает губы. Ну почему, почему у него все всегда в последний момент? Уж на похороны лучшего друга он мог бы и заранее приехать, тем более их такая тайна связывает!   
Рон непрерывно оглядывается. Знакомый белый фасад с плющом все дальше и дальше. Когда он сливается с ветвями дикого терновника, Рон останавливается и, немного погодя, медленно шагает навстречу дому. Сейчас. Еще чуть-чуть. И можно будет побежать. На плечо вдруг ложится чья-то рука. И исчезает в то же мгновение. Слышится голос, тихое переливчатое серебро:
– Куда вы, мистер Нокс? – Лана. Рон оборачивается. Серые глаза, смотрящие как будто бы сквозь. И бледное лицо в обрамлении темных волос. Та же печальная красота, что и у Алана. Та же бесстрастность. Та же учтивость. Они с Аланом так похожи. Сколько у них разница?.. Года, может быть, два или три...
Рон чешет затылок.
– Я... Забыл кое-что важное. – Лана открывает рот, чтобы сказать что-то, но Рон опережает ее: – Не ждите меня. Я догоню!
Волосы липнут ко лбу. Стук сердца бьет по ушам. Всего ничего остается. Лишь бы Торнхилл ничего не нашла! Лишь бы не нашла! Рон упирает руки в колени, пытаясь отдышаться. Так быстро он, кажется, еще никогда не бегал. Мысль о том, как Торнхилл заглядывает под кровать Алана и сразу же все понимает, подгоняет не хуже, чем кнут лошадей. На правом ботинке развязался шнурок. Нужно завязать его. Потом. Сначала к Алану.
Рон влетает в комнату Алана и захлопывает за собой дверь. Все на своих местах. Как в тот день. Только зеркало в углу накрыто. И убрана постель. Рон резко опускается на колени и принимается торопливо шарить под ней рукой. Неужели нашла? Нет! Нет! Не может быть! Что же теперь будет?
Когда рука наконец нащупывает прохладное стекло, у Рона с души падает камень. Он выуживает на свет зеленоватый флакон и прячет его в кармане пиджака. Все. Теперь никто не усомнится, что Алана унесла болезнь. Он добрый христианин и никогда не помышлял о грехе самоубийства. Он заслужил быть отпетым и оплаканным.
Рон спешит к выходу. И падает, хватаясь в полете за то, что первым подворачивается ему под руку. Черт! Шнурок! Нужно было сразу завязать!
Рон вскакивает с пола. Одергивает лацканы. И встречается взглядом с собственным отражением. В руках у него бархатное покрывало, которым было накрыто зеркало. По коже пробегают мурашки. Рон жмурится. Возвращает покрывало на место. Завязывает шнурок. И выходит. С единственной мыслью: не оглядываться, не оглядываться ни в коем случае.
Если бы Хамфризы не вернулись так невовремя в тот день, если бы у малышки Иоланты не было привычки так неожиданно врываться к брату, Рон не выронил бы пустой флакон лауданума, который забрал из остывших рук Алана, не пнул бы его, чтобы он закатился под кровать, и ему не пришлось бы сейчас за ним возвращаться. Но ничего уже не изменишь. Что сделано, то сделано.
– Зря вы вернулись в дом, мистер Нокс. – Лана выглядит встревоженной.
– Почему же?
– Это ведь к несчастью. В день похорон нашего дяди один его приятель оставил в доме трубку. В самом начале пути он вспомнил об этом и решил вернуться за ней. Через две недели он умер – воспаление легких.
– Надо думать, трубка ему в этом помогла.
Уголки губ Ланы вздрагивают.
– Кто знает, мистер Нокс.
– Просто дяде Лиаму стало скучно одному, вот он и прихватил друга с собой!
– Иоланта! – Лана грозит малышке пальцем и виновато смотрит на Рона. – Простите ее, мистер Нокс.
– Пустяки, – улыбается Рон.
Солнце теперь уже совсем высоко. Церковь с сизой крышей отбрасывает длинную тень на часть кладбища, которая не видна на входе. Там лежат те, о ком не принято вспоминать: нищие, пьяницы и... самоубийцы. Не знавшие тепла при жизни, они не познают его и после смерти – их кости навеки останутся в холодной, не тронутой солнечными лучами земле. Рон утешает себя тем, что помог Алану избежать этой участи. Наверное, ничего другого он и не мог для него сделать – столько драгоценного времени было упущено. В носу щиплет. Глаза заволакивает пелена.
– ...И с каких пор суицидников вдруг стали хоронить на южной стороне?
– О времена, о нравы, напарник! Ну или это снова в списках косяк.
– Да по-любому! Чем они там вообще занимаются?!
Рон смотрит по сторонам. И не замечает никого, кто мог бы вести подобный разговор.
– Эй, Рон, ты чего? – спрашивает его Иоланта.
– Вы... ничего сейчас странного не слышали?
Иоланта и Лана переглядываются. Видимо, нет. Видимо, показалось.
Рон запрокидывает голову. Над ним ясное небо. Такое же ясное, как в то утро, когда он познакомился с Аланом. На церемонии перед началом семестра студенты колледжа по традиции исполняли «Гаудеамус». Рон успел тогда выучить всего-навсего четыре строчки, поэтому все, что ему оставалось – это стоять и открывать рот, пока другие поют. Зато Алан выучил все семь куплетов – латынь давалась ему хорошо. Итак, будем веселиться, пока мы молоды! Воздух пронизывает золотой солнечный свет. После приятной юности, после тягостной старости нас возьмёт земля. Ветер разносит по округе щебетание птиц и запах листвы. Жизнь наша коротка, скоро она кончится. У Иоланты шляпка украшена розами, теми самыми, что расцвели недавно в саду. Смерть приходит быстро, уносит нас безжалостно, никому пощады не будет. Вдалеке слышится детский смех. Итак, будем веселиться, пока мы молоды! Итак, будем веселиться!..