Липень уродился волей Господа в сием году жарким, солнышком припеченным знатно. До носу ароматы приятные дуновением ветерков вольных по полям гуляющих доносил — пахло яро не иначе как теплой реченькой журчалой недалече от Александровой слободы да медовыми травами цветными. Но мало любила лето братия опричная: в кафтанах, видите ли, тяжелых черных особливо и не разгуляешься, не облившим потом с два десятка раз, бегая за боярскими дочерями опальника очередного по всему широкому двору. Только Феденьке Басманову, кажется, было все ни по чем, ведь мало ныне принимал он участия своего в набегах по души предателей государевых — не пристало кравчему посреди бела дня пост покидать без иоаннового дозволения ( вдруг чем потравят царя удумают нежданно, а за плечом защитника его преданного в сей момента злой и не повадилось ). А ночами он иным занимается, коли Грозный пригласит его к себе в опочивальню. Не других умов любопытных дела чем именно, но о чем перешептыванием осторожным в белокаменных стенах дворцовых догадывались прекрасно без любованием грехом этим воочию. Когда предстается случай удачливый государю возлюбленному не только телом своим сладким послужить, но и кровожадностью верного духа, то и дожди с холодными ветрами приходят следом за ним.

В остальном же радуется Басманов лету красному. Ой, как радуется. Сидит на бережку Серой по утрам душу омывающих, плетет короны из цветов живых себе на вечер новые, да предается нежною кожею своею под солнечны лучи согревающие. В меру, вестимо, ведь негоже подле государя эфиопом восседать. Нечаянно ежели обгорит — тут же простоквашею умазывается подчистую, иного разу и на молоко миндальное покушается, белит всячески себя, красу пущай и басурманскую, как любили кличать на него зазря злые земские языки, но хранит бережно. А вечером, как этим, к примеру столь подходящим, в покоях государевых на лавку коленями забравшись да за оконце открытое настежь выглянув, Федька с интересом взирает на снующих туда и сюда людей. Государь сейчас был занят чем-то важным, принялся за разгребание накопившихся дел, склонившись над бумагами ко столу близко, читает внимательно их, а Басманов и не отвлекает его ни разу: знает, что разозлить может занятого полюбовника своего. Тем более, знавывают даже рынды прекрасно, сторожащих день и ночь царевы комнаты, что не спалось владыке русскому предыдущую ночь. Не делили в этот раз вместе одно ложе они, приходилось Иоанну Васильевичу время проводить с царицею ( не знал Федор — то ли воля царя самого на то была, то ли для отводу глаз холопов из ума лишенных подозрениями небеспочвенными ). А ревность Басманова так и гложила. Так сильно, что ему почти спать не хотелось да слонялся он переодически в поздний час прошедший по слободе без дела, нрав свой успокоить пытаясь безуспешно.

Но не шел сегодня сон спасительный государю из-за кошмаров вновь разум уставший его посетивших ( а ведь с кравчим его не решались почтить собою они царя, не истязали собой его — и что-то должно было говорить Грозному об этом али вопить шепотом громким ). Слышал Басманов крик гласа родного в прошедшую ночь. Помнит, как понесся по коридору длинному, как желал оказаться подле Вани и успокоить его, дозволив ему обнять себя руками до хрипоты в клетке грудной и склонить орлиным носом к ключицам своим теплым. Да встречает лишь гневно выбежавшую из опочивален Марию Темрюковну, кажется, проснувшуюся недавно и злую, как дьяволицу из сказок страшных. Говорила на русском ломано что-то о том, что покой свой для нее важнее, чем супруга вечно с дел кровавых беснующихся, да стремится с девами ей прислуживающих в свою половину слободы в комнаты за царицею закрепленные. И ничего не предпринимает для того, что спокойствие мужу по закону подарить. Ненависть к ней горит у Феди на сердце юношеском все сильнее, смотрит ею в спину горящими синим пламенем очами и проклятия бабе этой неугомонной лишь сыпет мысленно вслед. Так и хочется подвести ее к краю могилы холодной, кинуть ее в копошащуюся кучу дождевых червей и закопать как можно скорее, лишь бы издохла. На кой черт она вообще себя государыней величает, даже если дел супружеских исполнить не изволит подсебятничеством ведомая — не разумеет понять до конца. Но не крамольные проскальзывающие мыслишки о том, каких проводов последних достойна Темрюковна, были тогда ценны опричнику верному. А Иоанн Васильевич, к которому сразу же решился заглянуть Басманов, раз в покоях остался он один. И подле которого остается до рассвета, дабы злые видения вновь не посетили голову хмурную его.

А поэтому смотрит сей же час через плечо на уставшие плечи в работе Ивана, вновь садится на лавку да подзывает с усердием вылизывающего лапку серого в полоску черную кухонного кота около древесного стола к себе, без боязни вбежавшего в опочивальню еще с Феденькой, после чего берет пушистого на руки к себе и гладит ласково дланью с перстами драгоценными, наслаждаясь мурлыканьем твари этой божьей. Воспарившее в комнате светлой умиротворение душу сердце опутывало чем-то мягким; создавало ощущение правильности, которую стоило беречь и не давать кому бы то ни было ее порушить. — Что? Сметаны хочется? — смеется Басманов, стоило коту, приластившись достаточно, спрыгнуть с рук его в один момент и подойти, перебирая крошечными лапками, к закрытым мощенным дверям, ведущих из покоев царя, мяукая да взирая на Федьку немигающими глазами-щелками. — Иди. Что ж с тебя взять, — поднимается царский кравчий с места да выход из опочивальни пушистому дает. И, как только хвостик тонкий скрывается по делам своим голодным в слободских коридорах, обратно прикрывает двери и озирается на Ивана, который, кажется, все же отманивается ненадолго от челобитных да доносов бесконечных. И приходит в голову Басманову идея нежданная, подпитанная этим времечком скоротечным, но так по сердцу пришедшая, что отречься от нее было грешно. Пора и Иоанну Васильевичу было отдохнуть наконец вдали от предателей и заговоров всяческих. — Вань, — зовет тихо полюбовник по имени столь желанному мужчину, — а, Вань? — да подходит ближе с лукавою улыбкою на устах, поблескивая очами. Бывало так каждый раз, когда придумывал молодец что-то затейное весьма.

Басманов скользит изящно в пути подушечками пальцев по столу, подбирается ближе к резанному креслу, приобнимает государя за крепкие плечи, ведя ладонями по тонкой шкурке меха да ненавязчиво так кратко присаживаясь едва на подлокотник рядом. — Может, повелишь на завтра коней лихих запрячь? Рванем рано поутру туда, куда глаза глядят, поля собою потопчем, — подытоживает предложение свое нехитрое опричник, дыханием горячим опаляя висок лика государева, не касаясь устами в полной мере, подразнивая без зазрения совести. — Лишь бы только подальше от Александровой слободы. Покатаемся по Руси-матушке, как люд тебе поданный обычный, волей подышим, вберем ее сполна вдали ото всей этой суеты. Я да ты, — затем, все же отстранившись чутка, смотрит на мудрого владыку взглядом беспокойством опечаленным. — Отдых нужен тебе, великий государь. Совсем не жалеешь себя. Дай же хоть мне о тебе позаботиться, — тем паче, что ни черта не произойдет такого, коли государь решит провести время не где-нибудь на охоте среди толпы опричной, а в прогулке с кравчим своим. Которая, как надеялся последний, затянется успешно и не потребует себе лишних ушей.

Стоило заслышать молодцу царев ответ уверенный, начинание данное по побегу от стен слободских удушливых всецело поддерживающий и предупреждающий заранее о возможных неблагоприятных последствиях, что могут наступить не в пользу Федьки с его обдуманными мыслями шальными, улыбается Басманов довольно, радости более не скрывая по поводу сему. — Конечно, — не противится он силе рук мужских, что стягивают Басманова с подлокотника кресла на колени государевы. — Кинь правления поводья Вяземскому и батьке моему. Аль еще кому по своему усмотрению верному. Не подведут уж тебя люди преданные, — да хоть неусыпному Скуратову, право, пущай и ядом готов был низвергаться на Федьку тот ни за что ни про что, не терпя отрока Басманова в столь непосильной близости к Иоанну Васильевичу. — А челобитные государыне оставь, — при мыслях раздраженных о Темрюковне загорается в очах Федьки огонек недобрый, однако списать то можно на отблеск летнего заката вечернего из окон струящийся, что попадает отсветом нечаянным. — Все ж не абы кто, а заступница за слабых наша, — взаправду сложно было назвать ее таковой, ведь зла она была непомерно, посему придворный кравчий ей еще льстит в высказывании нешуточным сим. Да прибавится царице на пару десятков бумажек больше от бояринов и князей великих на пару деньков, не помрет от того ( к сожалению ). Пускай хоть в чем-то уважит мужа могучего и прекратит щеголять при дворе бесполезностью своей, яркой красой заморской — не даром же говоры о многочисленных любовниках ее витают в беседах частых — всех мужиков пленя. Но не молвит о Марии Федька уже, пускай она идет к черту, ведь есть у них занятия ныне поинтереснее, чем удостаивать нерадивую жену воспоминаниями малейшими — скользит Басманов по плечам Грозного проворными дланями, обнимает за шею крепко, ощущая наливающийся жар во чреслах своих юношеских, да касается губ царских в поцелуе протяжном.

— Вань, а не желаешь мастеров наших проверить? — хрипло смеется опосля, немного отстранившись, Федор, с колен Иоанна Васильевича едва перебираясь, хитрость одну замыслив. — Кровать твоя всяко хороша, но что скажешь о столе ты этом? — оперевшись на краешек поверхности деревянной, на коей покоился последний неподписанный донос, что смахивается ловко на пол будто ненарочно, — невелика беда, ежели даже государь его посчитал сейчас таким неважным, потом подымет, — заискивающе поглядывает на полюбовника Басманов, приманивает так невзначай, пока ланиты молодца алеют от постыди действий своих. Любил Феденька разнообразие в их альковных потехах да каждый раз этим Грозного удивлять — ничего с этим не поделаешь, не перепишешь искривленное, не направишь в праведное русло. Долго ждать не приходится: порывается царе решительно вперед, а сам Басманов с удовольствием опрокидывается спиною на стол, утягивая Ивана как можно ближе к своему разгоряченному телу за плечи, насытиться прелюдией любовной и сладкой всеми силами хотя. Сорванные в страсти греховной одежды летят следом за изветом, скрывается исписанная бумага, оказываясь того и вовсе забытой. А оба они в лишний раз убеждаются в том, что руки у мастеров русских воистину золотые, с делом справляющихся умело — мебель делают на ответственность прочную, износа коей нет, коли даже используется она не совсем по своему прямому назначению.

Опустившейся ночью же Басманов не остается почивать в царской опочивальне, как бы ему того самому и не хотелось неимоверно. Дожидается токмо пока насытившийся им полюбовник спокойно уснет сном беспробудным на перинах пуховых, вдыхая аромат Федькиных волос, а сам опричник, одевшись тишайше да вернув донос на место, пробирается почти не дыша толком в коридоры привычные, скомандовав слугам на раннее утро пару коней из царских конюшен им в дорогу длинную снарядить. Все углы для их побега небольшого должны были быть сглажены донельзя как лучше, шероховатым помаркам в нем было присутствовать не можно вовсе; все надобно было продумать до мелочей. — Петрушка, пойди сюда, — приманивает пальцем он неспящего стольника, коего он сам однажды в слободу из Елизаровского имения привез на службу. Хорошим другом юнец ему был во время отрочества, жаль и обидно оставлять того было одного, посему не выдержало сердце Басманова и отправил его на службу под кравческое крыло своего, а Петька и не думает его срамить — служит Федору верою ни с чем не сравнимой, исполняет все его поручения, ежели те даже идут вразрез прямым обязанностям его. — Поезжай в сторону Владимира прямо сей же час да найди около речки Пекши домик лесничий, — заводит за стену стольника Басманов, продолжая приказ говаривать. — Передай хозяину это, — Федор вынимает из-за кафтана припрятанную кожаную мошну с горстью монет и вкладывает его в ладони парня молодого. — Да накажи ему, чтоб покинул жилье свое дня на два, в чистоте дом сохранил и еды какой оставил. Коли допрашивать будет, кто приказ сей отдал, то так и молви, душою не криви, что Федор Басманов — знает он меня, — закончив и убедившись в том, что Петрушка понял дело, принял его к исполнению, переводит бегло взгляд очей васильковых кравчий на руки свои, унизанных кольцами драгоценными.

Следует бы заранее отблагодарить стольника, не мешкая подолгу с этим. — Вот, — стаскивает с изящных пальцев тонких кравчий перстенек простецкий с бирюзой, который однажды он на базаре одном у купцов приобрел. Не подарок Ивана, посему не жалко будет с ним распрощаться на столь благой ноте. — За службу и исполнение веления моего, с которым, надеюсь, ты справишься без особых на то проблем, — вручив украшение даром благодарным, и, похлопав снисходительно мальчишку по щеке, выходит кравчий из закутка, направившись в покои свои, чтобы с пару часов все же вздремнуть и не клевать носом дорогу их вольную весь последующий день. Хотелось, конечно, к Ване в спаленку вернуться, примоститься у него под боком и уснуть в объятиях его крепких, но коли возможность такая появилась — отвести от государя слухи распространившиеся — сделает Феденька то без зазрения совести. Загрызут его мечты собственные, однако ж ничего страшного, перетерпит. Зато все последующие внеплановые отпускные будут полностью в их распоряжении. Которые, словом, наступают для Феденьки мучительно медленно, но приходит день нового небольшого начала долгожданный: все же встает солнце красное над Русью поутру, поднимает собою птиц, что свирелью звонкой пытаются в ответную побудить все живое вокруг себя, да не выходит у них то, лишь редкие живые души на улицы выбираются по долгу ратной должности своей, остальные спят до последнего, смакуя сладость снов полупьяных на вкус, когда на служение церковное в эти священные ото всяческих дел выходные не нужно идти. Пред самым отбытием их, не забываясь в предвкушении, оседающего талым медом на языке, на кухни заходит Басманов, берет в провизию на всякий случай, коли захочется отведать чего съестного по пути государю, пироги капустные, мясные и грибные. А также небольшую чаплашечку с любимым Иоанном Васильевичем огуречного варенья на сладкое.

Во дворе Александровой слободы было практически безлюдно. Кони — царский белый, и любимый Басмановым черный, как ночка темная,  — уже вовсю ожидали своих бравых всадников, копытом землю вороша. Поглаживая ласково морду Варяга да шепча ему будто что-то доброе, приветствуя лихого скакуна, ожидает Федька царя ненаглядного. Да надеется в тайне, что все же придет русский владыка, что не позабыл он об их уговоре али не передумал в последнюю минуту слободу покидать.

Выходит к нему государь великий из-за опустившихся теней коридоров утренних слободских, вторивших по теплому коричневато-оранжевому цвету точно тем самым сладким и сочным диковинным фруктам ( названия коих Басманов уж точно и не попомнит теперь ), что привезли с собою восточные послы в качестве дара царскому двору с месяц аль немного более тому назад, ступает по ступеням широким дворца своего поступью как всегда царственной, зовет отправляться наконец-таки в путь-дорогу подальше от крепости Александровой ныне удушливой, а младая душа Федькина готова была вскипеть кровью жгучей от счастья столь внезапно нахлынувшего. Неужто мечты его и взаправду сбываться могут? Не все, вестимо, ведь некоторые из них так и останутся в запределье чем-то невесомым и неосязаемым, недоступным ему, однако не отнять у опричника верного сейчас того, что проведет пару деньков с мужем своим почитаемым вдали от глаз любопытных и ушей до всего охочих. Да так, как только им того захочется, отбрасывая на какой-то момент все свои титулы и не боясь быть кем-то ненароком замеченными. Смотрит молодец на Иоанна свет Васильевича так любовно глубинным взглядом лазуревым неприкрытым, однако ничего более не позволяет себе такого противоестественного для иных собравшихся зевак, в особливости дерзости любовной при всех какой проявить, юностью ведомым: приветствует поутру русского владыку кивком головы обвычным и легким поклоном безропотного слуги, тут же на коня лихого своего ловко забираясь. Пора и честь, как оно говорится, знать.

Зеленеющая природа русская вовсю дышала летом цветущим. Рано еще было покамест, чтоб жара вступала в права свои полноправные, а поэтому дует приятный легкий ветерок им в лица и бед всадники не знавывают до определенного момента. Будет у них несколько часов прозапас пред тем, как совсем невмоготу может статься ехать от ярого солнца, не зная слова пощады спины припекающего. Благо хоть оба оделись как можно попроще и свободнее, а Федор того и вовсю под капюшоном тонким кудри свои прикрыл, дабы виду какого не подать и неузнанным статься для держащих свой путь стрельцов, гостей иль еще кого в Александрову слободу, коли встретятся они им по дороге вообще. Басманов хоть и предпочитал вперед не вырываться, давая ходу первичному царю по чину его верховному, но иногда вожжи позволял себе покрепче натянуть и скорый галоп с неутомимым Варягом устроить по полям, по кругу Ваню на своем скакуне белоснежном оббегая, птиц осевших на землю распугивая да неподдельным ничем смехом искристым заливаясь. — Хорошо-то как на волюшке вольной, Иван Васильевич. Летом красным в особливости таким пригожим, а, — вернувшись обратно на протоптанный копытами лошадей чужих путь, Федька подбирается ближе к деревцу поваленному и перепрыгивает его на коне своем наученном, препятствие нехитрое оставляя после себя позади да ожидая полюбовника своего. — Любо мне оно — лето это самое. Все в нем поет о чуде жития.

А еще у него именины были недавно. Совпавшие так нечаянно с днем памяти святого Федора Стратилата — покровителя Басманова по имени единому. Сколько пирогов было испечено в его честь — не пиршество какое, а одно сплошное загляденье. Объелись ими все досыта. — А тебе, царь-батюшка, по нраву ли оно? Али другое время года какое тебе по сердцу больше? — ходило в народе на Руси поверье, будто в какое время уродился, то в том ты и сгодился, однако мало ли. Слыхивал от батьки сказание Феденька одно, будто Иоанн Васильевич, рожденный на последних днях зарева пред началом осеннего листопада, был встречен миром этим дождливыми грозами и сверкающими молниями, разрезающих напополам стальные небеса, что тяжелы были на тот момент и казались налитым натуральным свинцом. И не знал государев кравчий как к легенде той относиться: то ли случайностью явление то погодное обернулось, то ли указало прямо на сложную судьбу единого царя в дальнейшем. Но верилось поболее во второе, ведь сам свидетелем душевных мучений Федор у любовника своего стает каждый раз, кои на себя все пытается всячески забрать, как и грехи Грозного на душу свою, чтобы только Ивану легче было на свете жить и мудро править страною продолжать. В общей сложности, проводят они в разговорах своих один аль два часа, но не менее пред тем, как чувствовать Федор начинает, что в накидке накинутой на кафтан красный ему жарче становится начинает. Утро хоть и продолжало вовсю овладевать землями православными, однако то, что день и сегодняшний на людях не потерпит лишних одежд, оказывалось известно тем самым заранее.

Щурит во внимании пристальном опричник глаза свои голубые, присматривается хорошенько и видит вдали среди леса домик знакомый, чьего хозяина указом своим спровадил ненадолго и вознаграждением не обидев при этом, а посему принимает Басманов с благим выдохом, спущенным с уст алых, тот факт, что верно дорогу они держат во владимирскую сторонку, что не заплутали ненароком ( да и быть того не должно было на самом деле — все ж не абы какими путниками были, а проворными очень, жизнью потасканными по воинам и баталиям различным ). Но виду полюбовнику своему не падает об этом, лишь останавливает Варяга под собой да голову поворачивает на виды широкой реки, от которой веяло свежестью сейчас особливо по коже приятной. А цветущий вовсю берег с полевыми цветами доносил до носу яркий медовый запах, который вбирает Федька тут же полную грудь, очи прикрыв блаженно, старательно пытаясь насытится им сполна. — Вань, какое загляденье тут, — и сам, поддавшись порывам души своей, что не привыкла обладателя своего на месте подолгу держать, с коня в травы на землю спрыгивает, да замечтавшись при этом о чем-то, ближе к концу бережка подходит. — Здесь остаться хочу. Хотя бы ненадолго, — и, уверено поведя вороного коня к ближайшей от речки чаще и привязывая его к первой березке в тени прочих высоченных деревьев, чтобы не спекся его друг под солнышком необъятным, возвращается обратно к их укромному месту, сходу с себя срывая одежды. — Давай, царе, что нам стоит?

Легкая по виду своему накидка из тонкой материи падает в цветы, за которым следуют тут же сапоги высоки и портки, его узорчатый кафтан, под коим все это время скрывалась срамная рубаха его короткая, что однажды прикупил он у заезжих в Московию англицких купцов. Не надевал ее на себя никогда еще Басманов, однако настал момент удачливый и в ней теперь перед царем покрасоваться — плечи в ней были полностью открыты, да и была она сама полупрозрачной донельзя, хоть и оставляя срамные места аккурат незамеченными, добавляя при этом какой-никакой завесы тайны загадочной, кою в порыве страсти можно было бы и приоткрыть в нетерпении. Самое то в ней летом щеголять. — Пойдем, искупаемся? Мы ведь никуда не спешим, — и, не дожидаясь ответа государя, подбирается босыми стопами ближе к краюшку реки, задевая Пекшу непокорную пальцами стройных ног да вздрогнув при сем забавно едва с непривычки скорее, чем с перепада ощущений из горячего в прохладное. — Не вода, а парное молоко. Ай-да плескаться! — тем более, что прошли уж шумные ночные празднества Ивана Купала. Не нарушат обычая, искупаются до Ильина дня, как традициями древними было заведено. Заходит неспешно в реку Федор с ребячьей улыбкою на светлом лике своем, но как краев рубахи начинает доставать вода, то останавливается на мгновение какое и задумывается крепко — жалко ее было все же. А поэтому, одним движением сняв рубаху с себя да откинув ее к своей прочей одеже в высокую траву, остается кравчий полностью нагим, заходя по грудь в реку и лукаво на царя озираясь, ожидая конечного принятия своего брошенного невзначай приглашения. Грешно уж им не порезвиться вдоволь, как обычным возлюбленным, раз уж недельницы вдали от обязанностей у них случились.

Представлял себя сейчас Феденька самой что ни на есть настоящей русалкою морской, что в сети рук тонких, но все таких же загребущих заманивает путников усталых с песчаных берегов, в намерении залюбить до смертии да утопить, утаскивая несчастного в подводное царство свое. Да только все же Басманов был куда лучше этой нечисти поганой: и красив собой, и с кожею молочною ( а не с синеватыми мертвыми отливами ), да и тиной болотной от него за три версты не несло. А уж тем паче, что губить государя он наверняка не собирался — так, потешится с ним только в теплых водах могучих без всякого умысла преступного. Подплывает ближе кравчий к Иоанну Васильевичу, когда тот, в реку войдя, протягивает к нему свою руку, да ощущает тут же Басманов ласку длани столь знакомой, к которой льнет он с тихим мырком на устах и глаза прикрыв в блаженстве мимолетном. Руки царские грубы были, как у всякого воина благородного, что не щадили себя на полях сражений, но нравилось то молодцу неимоверно — сильные мужи сердце его всегда покоряли властию своей над всем сущим негласным. Даром, что все же не все, а единый на сердце тоскою сердечной вечно был. Внимание Федора Басманова дорогого стоит — были среди опричнины и стрельцов удалых те, кто пытался расположение к себе кравчего завоевать. Да все для них было без толку.

Переплетаются пальцы их, утягивает великий государь слугу своего поближе, в намерении, кажется, прямом, а именно Федору царскую исцеловать. И готов к тому молодец, уста свои приоткрывает да второю рукою свободную хватается за плечо Ивана, чтоб ближе стать да ласку наконец принять, токмо все идет не плану обвычному — отстраняется возлюбленный и отталкивает с краткою усмешкою Басманова от себя, за кисть руки успевая его захватить, что делается верно, ведь упал с головою бы Федор обязательно в воду от неожиданности такой. — Дразнишься, да? — понимает Басманов, что шутки изволил Ваня шутить, да нисколь тому не обижается. Что ж, пускай оно будет так, ведь всяко лучше видеть царе в добром расположении духа, чем в откровенно дурном. — А коли я желаю и того, и другого? — кравчий тоже не лыком шитым оказывается. В душе и выбора у него не стоит — всего ему хочется да сразу. Всего получит сполна. Хватается от тут же пальцами за руку его держащую, отталкивает ступнями от зыбкого дна и резво ближе поддается, прильнув со страстью к устам Иоанна. Руками шею мужа он обнимает крепко, а ноги свои стройные заводит ему за спину, поджимаясь в коленях и обхватывая его стан силой закоренелый. Как бы не хотелось ему сейчас зайти куда далее за границы лобызаний невинных, но рано было еще да и не время тому.

Получив желаемое, отстраняется не на много от лика владыки опричник, вглядывается долго в глаза его светлые, прежде чем все же озарить улыбкою губы свои заалевшие, да рукою по глади речной провести и обрызгать царя водицею игриво. А затем, отплыв умело со смехом звонким да шкодническим, спасается от возможной мести царской, коли игру Иван Васильевич поддержит его ребяческую, в плавании кромку собой рассекает. Сколько времени проводят они в реке — не знает того точно Федор Басманов, однако первым из воды выбирается, когда весь от баловства он успел взмокнуть ( даже волосы — и те промокли насквозь на макушке ). И захотелось ему в тот же миг обратно вернуться, ведь снаружи прохладно после купания было, да все ж на солнышке надобно было обсохнуть хоть ненадолго, чтобы вновь в речку зайти, либо держать дальнейший путь в лесничую избушку. Здесь он прислушается ко мнению полюбовника своего, а дальше уж видно будет. — Удивительна погода на Руси у нас, Иван Васильевич. Зимой околеть можно от холода, а летом — помереть с жары такой, — заводит разговор новый молодец, усаживаясь прям так, полностью нагим на бережок среди трав и цветов благоухающих, притягивая к себе ткань рубахи тонкой, кою в скором времени на себя одеть можно будет. — Как пить дать тебе говорю — пригласи сюда сейчас арабов, они тот же час к себе обратно уедут, не выдержат.

Падает спиной на землицу Феденька и смотрит в небо безоблачное, щурясь от солнца и сладостно потягиваясь, каждую частичку тела своего заставляя ожить будто вновь, как поутру после сна оно бывает. Все бы отдал он, чтобы жить вечно так — свободным от всяческих хлопот на воле, не знающей ни начала своего, ни конца, лишь бы только с возлюбленным подле. И не видеть при сем неухоженные рожи пропитые, что вечно недовольны чем-то были, когда замечали они идущего тенью послушною Басманова, следующего за своим государем всюду и везде. Знал прекрасно молодец, что для многих был он что острая кость, ставшей поперек всем в горле, да и о причинах прекрасно догадывался — ко власти подобраться мешал, в чине таком особливо важном. Не таков был Федор, чтобы ни с того ни с сего обретать в слободе Александровой на царской службе себе недругов — всем давал по шансу в нем товарища и друга обнаружить, расположить его к себе, токмо жаль, что редко тем кто пользовался от зависти такой зеленой, ежели не черной в абсолюте бесовском. А по отношению к нему и ответ всегда зеркальным от кравчего был. Все по чести и справедливости, ничего лишнего, любезничать ни с кем он не собирался, иное стараясь что-то доказать.

Припекать начало отчего-то в особенности сильнее. Кажись, уже к обеду дело шло. Посему и прикрываться пора, чтобы не успел Федор Басманов совсем уж обгореть — знал в этом толк, кожа опосля горела будто чугуном раскаленным, а одежда, пущай и легкая весьма, при соприкосновению с телом казалась всякою пыткою, достойной застенок Скуратова. Посему облачается Феденька в рубашечку срамную вновь, не заставляя себя ждать, усаживается на бережке поудобнее да глядит на такого же обсыхающего Ивана с теплотой во взгляде очей своих драгоценных, пальцами касаясь его щеки в той же манере, что и царе одаривал его в речке буквально недавно. А затем, внимание на цветы обратив, не может удерживать себя в руках Басманов, ладонью потягиваясь к их стебелькам да срывая их, заплетая каждый в незамысловатые косички. Мак алый, цикорий небесный, пара бурых красодневов, черноокая рудбекия — все идет Федору в пышную корону цветочную, которую он вскоре себе на голову опускает, царицею летнею себя ныне ощущая. — Царе, ну как? Идет ли мне? — красуется пред полюбовником своим Басманов, шеей изящной вертя то туда, то сюда, позволяя государю рассмотреть себя со всех сторон.

А затем, словно бы задумав что-то, срывает ненавязчиво он рядом с собою василек, поднимает его чуть выше и касается лепестками пушистыми по горбинке орлиного носа Иванова, скользя цветком раскравшимся то по нему, то по лику государя всему. — А тебе бы подошли синие цветы да ромашки. Ежели пожелаешь, то могу тоже тебе венок сплести, — тем более, что постыдного в том не было ничего от слова совсем. И не стыдились молодцы от дев своих возлюбленных короны столь немудренные в красе своей естественной принимать. — Тем более, что василек — цветок царский. Не так ли, Вань? — заговорчески шепчет томным гласом своим Феденька, склонившись над Иоанном Васильевичем ближе еще, тем самым васильком ведя уже по устам государевым, желая услышать ответ его жестом сим.