— Федор Лексеич, — громогласный хриплый глас боярина Василия Щербинина разрывает воцарившуюся в зале старательную тишину. Нацепив на лик свой самую, что ни на есть настоящую маску хладного безразличия ( уста опричника кривятся в наигранной улыбке, даже невзирая на то, что сейчас ему было ни на йоту, пускай и самую малейшую, не смешно ), Басманов медленно поворачивается вокруг своей оси, встречаясь с гневными, надменными взглядами жаждущей не то ли возмездия великого, не то ли власти долгожданной шакальей толпы. Федя успевает заприметить среди них и некоторых опричников тоже, которые столь резво переметнулись к боярщине, стоило государю, коему клятву они принесли также, как и он, на семи кинжалах, исчезнуть бесследно. Мечи стальные их были окроплены кровью невинных служек и стражей, остывающие тела которых лежали на полах в коридорах Александровской слободы. И не перед чем более, кажется, не остановятся бояре в своих не самых благих намерениях — не в этот раз, когда отсутствие Иоанна Васильевича играло им на руку как нельзя хорошо.

— Федор Лексеич, — вновь повторяет Щербинин стоявшему у государева трона кравчему, делая несколько ощутимых шагов вперед, пытаясь этим показушничеством напугать молодого опричника. Темкин, Салтыков и Кобылины, примкнувших к перевороту, лишь смирили тяжелым взглядом Басманова, который всем своим видом, даже в своем безвыходном на этот раз положении, насмехался над ними. — Ты ведь разумеешь, что это конец? — Федор на слова Василия ощущает, как внутри в районе грудины что-то дергается: словно бы и прав наглый боярин в каждом своем слове, но сердце упорно продолжает отвергать всякую грешную мысль о том, возлюбленный им царе — месяц его ясный — не вернется обратно ни к нему, ни к люду, нуждающемуся в нем, никогда. Самозванцы смогли ускользнуть и исчезнуть, словно и не бывало их в царских палатах, не дурили они придворных напару с Басмановым — а государя так и не сталося сейчас при них. Но верил Феденька, что жив он был, что не погасло солнце красное и не оставило Русь покрываться льдами колючими. Да вот толку-то было от этой самой веры? — Советую подобру-поздорову уйти тебе отсюда, Федя, пока ты это еще можешь сделать благовольно. Не нарывайся на неприятности.

— Плохого мнения ты обо мне, боярин. Да и где это видано, чтобы учинять такое при живом государе? — нахально вторит Федор Басманов, спустившись медленной поступью с подножия царского трона прямиком на плиты половые. Он нарочито выделает в своей речи, что журчит чище студеного родника в дождевое ненастье, то, что Иоанн был живее всех живых, и что вопрос о возвращении его на царство — всего лишь вопрос времени, ни больше ни меньше ( возможно ). Или же пытался в этом убедить и самого себя тоже — Басманов точного не знал ответа на сей вопрос. — Крамольным трусом подыхать не собираюсь. Я же нечета твоим шавкам облезлым, — стрельнув осуждающим взглядом васильковых глаз в сторону его некогда братьев по оружию и делу ратному, что навострили на него свои точеные лезвия, готовых по малейшему наказу со стороны государевых вражин напасть на царевого любимчика и перерезать ему тонкую шею. — Я клянусь быть верным Господу и Великому Князю, — заканчивает Федор первыми строчками из опричной клятвы ( даже это то самое последнее, что ему предстояло сказывать в этой жизни ), прежде чем вынуть из ножен саблю и со звоном стальным поднять ее ввысь, готовый к сражению. Он защитит трон Иоанна Васильевича, даже если падет птицей замертво и лишится живота своего. Что бы ему того не стоило.

— Покончите с ним, да поживее.

Федор Басманов не помнил, как оказался лежащим перед троном с кровоточащей раной в боку от вонзенного в него нежданно-негаданно кинжалом ( от Никифора, обошедшего со спины во время обороны, — переметнувшегося на другую сторону мальчишки первого году опричной службы ), от которой дышать слишком больно, практически не можно; не помнил, как в зале оказались Васька Грязной, Афоня Вяземский да Малюта Скуратов, последний из которых пытался всячески остановить ему кровотечение; не помнил, как тронный зал заполонили трупы предателей вперемешку с их гнилой кровью. — Может, лучшим вариантом было все же лекаря позвать? — пытается казаться гением мыслей Грязной, обтирая острие собственной сабли о подол платья одного из падших в бою бояр. — Кликай его, умник. Да только не докличешься никого — всех перерезали во время бунта при дворе, — фыркает Григорий Лукьяныч, прижимая ткань к боку Басманова сильнее положенного, на что Басманов спускает болезненный стон со своих искусанных припухших красных уст. Любой другой бы удивился этому, зная прекрасно о не самом однозначном отношении Малюты к Федору, однако и общее дело может сплотить похлеще веревок тугих на запястьях пленников.

— Есть у меня знахарка на примете, — натягивает меховую шапку на голову Афанасий с горемыстным выдохом на губах, отдающего какой-то собственной беспомощностью над происходящим. — Привезу ее. За награду всех поставит нас на ноги. Федька, спать не смей. Я скоро, — и скрывается Вяземский в коридорах, перешагивая через подстывающие тела скорым шагом. Басманов тихо усмехается над этим. Да и не собирался, вроде как. — Раскидал ты, конечно, тут всех знатно, — смеется Грязной, которому, кажется, после войны не за жизнь, а на смерть, было хоть бы хны. Он сменяет Григория Лукьяныча собой, ведь друга удержать в сознании — святое дело. — Мы лишь последних успели тут добить, пока прорывались через предателей к тебе на подмогу. Их там была тьма тьмущая. Те, кому не свезло подохнуть быстрой смертию, уже ожидают своего часа в обители Малюты. Кстати, а теперь то что делать будем? — задается вопросом Васька. И лучше бы не делал он этого — в груди Басманова вновь все заныло и защемило от этой треклятой во всех смыслах неизвестности. — Ясное дело, что. Если Иоанн Васильевич действительно пропал, то придется садить на престол царевича Ивана. Спрашиваешь так, будто есть у нас выбор, — бурчит с нахмуренными рыжими бровями Григорий напоследок, выходя из палат и направляясь по знакомой стороне в сторону темниц, утирая с морщинистых рук кровь Басманова.

— Не прав ты, Лукьяныч. Ж-жив наш государь... Жив! Воротится скоро! Чувствую я это, — находит в себе силы бросить в спину Григорию напоследок и приподняться на локтях. И сам не заметил, как глаза оказались на мокром месте не от боли, а от досады на душе невыносимой, весившей аки самый настоящий камень скальный. ' Сам-то ты в это веришь, Феденька? '. — Федька, ляг обратно. Иначе посчитаю, что жар бредовый у тебя. Да и что с того, что жив он? — жмет приятель плечами. — Московией править кто станет? Али считаешь, что народ терпеливо ждать будет? Не сегодня-завтра новый мятеж поднимется — только людской на этот раз, и остановить мы его навряд ли сможем, — Федор Басманов жмурится на секунду и отводит взгляд в сторону, засматриваясь в приоткрытые оконные ставни, из которых струился догорающий пьяными закатами вечер. Какая же она может колкой — эта самая правда. — Помоги Малюте лучше, Васька. Чай сам справлюсь, не помру, — только бы прекратили резать по живому своими разговорами. — Точно? А то смотри... — но предупреждения Грязного остаются без внимания. Басманову не надобно, чтобы лишние глаза лицезрели его в несвычном для всех поникшем состоянии. — Да точно! Иди, Вася, оставь меня, Богом прошу, — и когда он остается рядом с троном один, Федька дает волю своим чувствам — слишком уж на сердце у него было тяжело от осознания истины ужаса всего происходящего. И противно.

От былой удали ретивой и молодецкой не остается и следа, с которой он так, сломя голову, рвался в бой. Слезы непрекращающимся ручьем текли по щекам, размазывали пятна красные по щекам, а сам Басманов готов был заорать от бессилия, опутавшего его с головы до самых пят. Схватившись за рванную рану на боку, Федор не с первого раза, но все же поднимается на неслушающиеся его ноги. Чтобы от головокружения и повсеместной хилой слабости в телесах, пройдя всего лишь несколько шагов, рухнуть вновь, но уже на колени. Зачем он вообще решил уехать на седмицу в родное отцовское имение в Елизарово именно в этот самый момент, перевернувший жизнь с ног буквально на голову? Почему дал свершиться похищению Грозного этими демонами бусурманскими? Сможет ли он самому себе простить это? Определенно нет.

Да и как же ему теперь жить без Него?..

Понурив голову черновласую хмуро, Федор рыщет недолго рукою своей по полу, залитому кровью своей и чужой, саблю, с которой бился он с предателями государевыми, будто бы самый настоящий черт из адового пекла, коему не было равных в бою на этот раз, ведь не сыскалось ему подмоги со стороны не отрекшихся от без вести канувшего Иоанна Васильевича братии до поры до времени. Недолго поиски его продолжались: хватается пальцами тонкими за лезвие, подтягивает ее ближе к себе, чтобы, перехватившись неспешно за рукоять горячую, вонзить вострое в грудину павшего боярина и опереться на саблю всем худым телом своим, готовое от усталости да слабости непокорной вот-вот рухнуть ко трупам. И так оно бы и было, если бы в одночасье воцарившуюся тишину зала не потревожили собой отзвуки чьих-то приближающихся к палатам грубых, но при всем при этом настороженных шагов. Вероятно, опять Васька забеспокоился так невовремя о нем, невзирая на просьбу Басманова оставить наедине его со своею бедой. Да почто ему подле Малюты сейчас не сидится? Только вот мысль никчемная о том, что гостем нежданным и названным мог бы быть Грязной, мигом улетучиваются паром молочным из затуманенного разума раненного опричника, стоило раздаться поблизости привычному стуку посоха о поверхность в безмолвном гневе. И внутри Федора Басманова переворачивается что-то да сердце падает камнем прямиком в пятки. Ибо подобное даже демон в несокрушимом обличье царском не смог повторить в виду щенячьей души и слабого характера своего.

Голубые глаза поднимаются в резвом взмахе головы — и пред собой около дверей дубовых Басманов видит Грозного. Самого что ни на есть настоящего, осязаемого ( дай Боже это не было предсмертным мороком истекаемого кровью своей же Федора ), озирающегося вокруг. — Государь мой! — даже в хилых после боя смертельного телесах находится при взгляде на Него — привязанность непомерная да любовь крепкая сотворяет с людьми порой воистину чудеса Божьи — откуда-то новая крупица сил. Да такая, что, оперевшись на саблю воткнутую в тело предательское, он мигом подскакивает и несется к Иоанну со всех ног, обнимая его за шею крепко-прекрепко и позволяя себе такие полюбовные вольности посреди опустевшего дворца во время предвечернее. — Не самозванец... Мой царе, точно мой, — кравчий ладонями скользит по плечам сильным да очам своим до сих пор не может поверить диву такому — вернули колдуны государя на место его законное, не обманули сына воеводы. Только вот представлял себе Феденька не такую встречу с возлюбленным своим после семи дней разлуки — не при подобных обстоятельствах уж точно. — Никто не надеялся, а я верил, что жив ты и не оставишь Русь-матушку погибать под гнетом земским! — ' и меня не оставишь тоже ' — так остается несказанным, исчезает на языке без следа, будто и не было вовсе в планах государю в который раз сообщить о чувствах своих искренних, коим царицам нынешним даже подделать не по их мощам. И не замечает даже, как от счастья ручейки горячих слез катятся по бледным щекам его. — Иване, — называет от избытка чувств Басманов лишь одним именем повелителя своего, что позволял себе он исключительно за закрытыми дверьми царской опочивальни.

— Они пытались воспользоваться похищением басурманским твоим и трон золоченый отобрать, подчинить себе Московию, — наконец находит объяснение Басманов, чувствуя вновь подкатывающую к нему бессознательность и опускаясь на колени пред Иваном Васильевичем, хватаясь пальцами за подолы дорогих одежд да пытаясь до сих пор убедиться в том, что не сон на него навалился нежданно, а что есть это бытие живое. — Но не дал я им этого злодеяния свершить, кровью своей не дал, — Федор, отчего-то погрузившись в мысли свои тучные еще больше, касается щекой коленей Грозного, положив на них голову доверчиво, как всегда оно с кравчим при царе и было. А затем, будто вспомнив что-то важное, отпрянул и посмотрел снизу-вверх в государевы очи. — Щербинин. Он предатель главный. С ним были Темкин, Салтыков и оба Кобылина. Они смогли на сторону свою служек неких переманить да часть опричнины, что в смерть твою поверили безвременную. Убиты почти все, мало кто в Слободе остался, — и отчего-то думалось Басманову, что на этом послужной список изменников не заканчивался. Ведь кто-то со сторонки аккурат кликнул боярам, выжидающих часа своего, о том, что государь был ненастоящим, как бы Федор совместно с лже-князем Милославским ( действительно лже, ведь присного он собственноручно казнил перед своими отпускными в Елизарово вместе с прочими опричниками по приказу Иоанна Васильевича и вздернул на воротах собственного имения ) и не пытался этого скрыть до последнего, оттягивая время. И Басманов планировал провести собственное расследование в этом вопросе да были у него уже первые неутешительные мысли по этому поводу — кажется, отступников на кухне было пруд пруди, ведь недаром вскрылось все после пира честного. Подвести тех под лапы ненасытного Малюты Скуратова — дело не больно уж и хитрое.

— Каюсь, мой государе, многих убил я единолично. Не гневайся за это на любимца своего, — Федор так и кланяется пред ним пуще прежнего, пока в глазах цвета васильков полевых вновь не начинает темнеть. — Но посадили опричники твои многих предателей в темницы Григория Лукьяныча, дожидаются твоего приговора жизням никчемным своим в его застенках, — заканчивает реченьку он прежде, чем раздаться новым шагам в коридорах Александровской слободы. Тяжелых, но достаточно быстрых и ретивых. За ними оказывается Алексей Басманов, который, вероятно, пришел на выручку сыну своему раненному, не намереваясь оставлять его среди гнилья смертного. — Царь-надежа?.. — с неверующим отчасти нотами в голове своем бархатистом окликает его воевода. — Слава Богу, что не случилось беды с тобой, — он проходит ближе, склонив голову в почтении. — Защитил я царицу и царевичей твоих от погибели верной. До них тоже почти дорвались псы боярские, — на такую исповедь Федя бы фыркнул презренно да вот только желания ярого и лишнего живота в запасе не было, чтобы позволить себе эту маленькую дерзость при Иоанне Васильевиче. Вот Марфу Собакину можно было бы и не спасать. Достойна ли его та, кто даже мужа своего от самозванца бесстыдного отличить не может толком? Еще и царицей себя великой возомнила ( какое счастье, что пропустил отлучкой в имение свое Федор их свадьбу — отравил бы с удовольствием, будь на то его воля, лишь бы только не видеть ее изнеженного личика противного, да вот только вовремя сбежал от этой тяги бесовской, ревностного наваждения, чтобы не расстраивать Грозного в который раз скоропостижностью брака его ).

А вот Басманов сразу прознал про это: знал, как смотрит Ваня; знал, как касается Ваня; знал, как молвит Ваня. Никому другому не по силу быть государем всесильным и источать властью огненной за широкие версты так же, как ему. Переведя на короткое мгновение взгляд на своего отца, Федор замечает, как тот ожидает дальнейшие указаний со стороны правителя земель русских. Оно и верно — ведь в бунте усмиренном опричниками таком не можно было давать спуску кому-либо.

Федор все это время сидел поодаль от беседу столь громко ведущих, не смея даже шелохнуться. Только взглядом пса преданного лишь своим уперся в государя, провожая стан его, ступающий царской поступью даже по трупам обмякшим, что кровью сейчас были залиты, ко трону знакомому. Никак не мог разуметь искренне, при чем тут был Борис Годунов ( коего он не видел еще с самой отлучки в имение отеческое, а во время смуты боярской и не слыхивал даже ) и почто так взъелся нежданно-негаданно на него великий государь, готового, кажется, обрушить на того все огни адовы за грехи все когда-то им совершенные, да вот только и защищать этого молодого опричника его возрасту, крутящегося подле Иоанна Васильевича не так, как того бы хотелось самому Басманову, не было у Федора на то желания. Сам, значится, виноват. Пущай говорит о нем отец, коли ведает о нем поболее. Алексей, которому много не говори, а любого неугодного подтолкнет собственноручно ко пропасти, из которой не было спасения: в этом Федька и уродился в него такой, по головам костяным у всех недругов — не только своих, но и царевых в особенности, имеющих на душах попорченных излишне низкое мнение о нем, — идущий, кто ему только единожды хотя бы дорогу перейдет. Ведь без этого по-другому в Александровой слободе не выжить.

Видит Басманов, зрит в корень, как кручинится Иоанн Васильевич, как тяжко принимать ему очередное предательство, что из змеи подколодной на этот раз обратилась в чудовище трехглавное и пламенем разгоряченным дышащее, хочет остаться подле грозного полюбовника своего да душу его сметенную урезонить, как только он это делать умел. Да отдает приказ царе, коего он бы ослушался во благо его же, возможно, не будь на теле его молодецком раны опасной, отсылает подальше от себя воинов храбрых, а воевода перечить этому не смел, поднимая сына родного с пола и уводя прочь с палат. С тоскою неприкрытой глядит напоследок Федор на государя, вороча головою в сторону его до того, как резанным тяжелым дверям прикрыться с усталым скрипом, а после ступает на гнущихся от подступившего бессилия ногах послушно под давлением крепких рук отца, не в силах оказать сопротивления должного, да не ведая даже толком куда они отправляются и по какие конкретно цели. — Пусти меня, батька. Подле государя сейчас мне надобно быть, — все же начал Федор, не надеясь на то, что его так легко выпустят и дозволят уйти до держателя земель русских, коему требовались сейчас, как никогда ныне, покой да одиночество. — Молчи, Федор, молчи. Не до тебя ему сейчас. Али хочется так душу Богу отдать на его глазах? — встряхивает для собственного удобству сына своего Алексей, продолжая путь.

— Басмановы! — кличет кто-то их знакомым поставленным твердым голосом в коридорах слободы, на что Федор поднимает понурившую голову и пытается разглядеть плывущим взглядом увядающих васильков своих силуэт, подбирающийся к ним. — Отвел Христос от нас напасть эту, Афоня, — Иоанн Васильевич вернулся, — восклицает пуще прежнего воевода приблизившемуся к ним впопыхах, как оказалось, князю Вяземскому. На что тот знаменует себя крестом и шепчет что-то себе под нос, что Федька разобрать не смог сейчас, готовый уснуть прямо здесь, на ровном месте. — Я привез ту самую знахарку, о коей говорил я. Агашу Евстигнееву, — невзначай сообщает Афанасий, переводя взгляд то с друга верного, то на сына его дышащего через раз. — Чудно. Отведи Федора моего к ней, — передает раненного Алексей из полуобъятий своих в руки чужие, но такие же сильные, что не позволяет ему свалиться наземь мертвым чернявым соколиком, заклеванного коршунами. — А мне надобно по душу Малюты. Да и быть поблизости от царя, коли чего изволит приказать, — и удаляется Басманов вперед, сокрывшись в темени вечерней во имя беспрекословного исполнения указов. — Верно ли я понимаю, что государя лучше сейчас и не беспокоить? Дурное расположение духа? — с усмешкой на губах задается у ноши  вынужденной Афоня Вяземский, сворачивая в другие коридоры. Получив кивок многострадального, Афанасий с пониманием на губах выдыхает. Не мудрено — сам бы чуял после таких переворотов далеко не сладость меда цветочного на устах от боли на сердце искусанных.

Знахарка эта уже поджидала их в комнатах кравчего. На старухе никак не сказался путь поздний, что вовсю шуршит в узелке своем, едва окинув взглядом раненного Басманова, коего укладывает на перины пуховые Вяземский, старательно не задевая при этом бок окровавленный. Да не спешит при этом никуда, остается, присаживаясь рядом да снимая с опричника ряженый кафтан, боем на смерть напрочь испорченный ( ратовал обычно за одежи, что ушиты драгоценностями, однако в этот раз изничтожена оказалась она по делу благородному ). — Помочь тебе по силам? — вопрошает Афоня Агашу. — Чем смогу, княже, — отзывается она старческим голосом скрипучим и за работу принимается наконец. — Не хорошо тебе придется, Федь. Сквозная у тебя, боль претерпишь ни с чем не сравнимую. Но жить будешь, — приободрить его Афоня пытается, боясь, вестимо, пред государем за уход из жизни возможный впоследствии ответ держать? Али что-то иное сподвигло в нем о заботе такой необычной за ним — следовал за идеалами опричнины, как сплоченной братии, не знающей оставлении в опасности друг друга непомерной. — Мне лишь бы, чтоб не напрасно все было. Как в той самой песни забавной. Мне она по сердцу пришлась, — выдыхает со смехом тихо Басманов-сын. — Какой песни? — переспрашивает Афоня, вздернув одну из бровей в смятении легком. — Той самой, что завел самозванец Милославский днем сегодняшним. Слова ее, ретивой такой, мне в памяти отпечатались — спел бы однажды на пиру ее с хороводами скоморошьими, коли выжил бы, — на что Вяземский лишь качает головой. — Ты даже на смертном одре со своими плясками садомисткими все никак не забудешься, Басманов. Угомонись!

Агафья Евстигнеева все возится с раненным опричником, возится. Проводит старательно трясущимися руками сморщенными измоченными в водах целебных, шепчет наговоры всякие и обрабатывает чем-то холодным, пока в одночасье тишину в комнате Федора Басманова не разрывает дикий крик болезненный последнего. — Терпи. По-другому — никак, — князь вкладывает в рот товарища ратного тряпку и приковывает ладонями широкими его тонкие предплечья к поверхности кровати, дабы не дергался, пока в уголках очей синих собирались капельки слез, а сам он вот-вот готов был потерять сознание свое от ощущения чего-то разрывающего плоть покалеченную его. — Вот и все, — спустя время, показавшейся сейчас Басманову самой настоящей пыткой, достойной застенок Скуратова, знахарка утирает ладони о льняной подол, после чего, убрав из зубов белоснежных Федора ненадобные ныне материи, подносит к губах его пересохшим стеклянную бутыль с травянисто-зеленым вязким отваром ранее наготовленным. — Федор Лексеич, выпейте это. Боль оно вашу притупит и даст вам отдыха на время благодатного, — находящийся где-то на грани кравчий не противится вовсе этому, делает пару обширных глотков и, распробовав в масле лечебном этом сродние привкусы мака, чертополоха да вороньего глаза, прикрывает глаза покрасневшие и валится на подушки, не в силах более находится в мире, в коем грозами одними дождевыми нахлынивает одна беда за другой, переходя всем осознанием своим в царство пустующих снов.

' Прости меня, Феденька. Прости меня, ' — глас царский ( в этом Федор был более, чем уверен, ни с кем иным попутать невольно не представлялось возможным ) отчего-то молельный в этот раз кажется будто теплым светом костровым в непроглядной лесной тьме среди голодных волков да скалящихся по опричные души разбойников. Очнулся Басманов, но сталось от этого не лучше: в покоях его пущай и протоплено хорошо, а чернь вечерняя стояла, что ой дай Боже. Но жив он был, жив — сомнений смутных в том было мало. Щека по правой стороне да шея тонкая до сих пор хранила ласку рук знакомых теплую, а взор расслабленных очей, с которых постепенно сходила мутная пелена, являя вострые черты сего мира, останавливают свой бег изучающий на удаляющуюся так скоро в проходных сенях спину, облаченную в меха дорогие. И не хранилось в голове едва пробудившейся свыше вопросов излишних в том, кто здесь бывал до его пробуждения томительного; кто переживает за ним искренне и неподкупно, невзирая даже не обыденную непокорность и непоколебимость сердца, выкованного сталью холодной от круговорота вод неспокойных из бесконечных предательств и потерь. — Государь, — кличет вьюн, шепчет одними губами, приподняться стремительно стараясь, но выходит это скверно да дурно весьма — не слыхивает говора тишайшего его Иоанн Васильевич, уходит из покоев кравчего своего, оставляет наедине его вновь с самим собой.

Не желает мириться с этим Федор Басманов, с постели телом теплым отогретой срываясь в ту же минуту — чует он себя лучше, нежели прежде, посему оставлять царя своего возлюбленного в этот неспокойный час права и малейшего не имел. Да и не желал того вовсе: знавал прекрасно он не понаслышке, а по опыту собственному, что как бы Ваня не противился тому, а опора подле ему надобна была всегда. И ничья-нибудь, а токмо его, Федора, что и приголубить мог, и с кинжалом выйти вперед царя, в намерении уберечь ото врагов его всех тайных и нетайных. Иначе погружения полного вне воли сознания исстрадавшегося в видения страшные было самодержавному не миновать. Не был Федя наместником Божьим вовсе на Руси православной, но глядел под кожу каждый раз полюбовнику своему, читал Грозного словно откровения Иоанна Богослова — и понимал его мучения, как собственные. Облачает Федор наскоро себя в чистую рубаху, накидывает на плечи тонкие шубу соболиную ( по осени поздней стоял холод несусветный по коридорам Александровой слободы — не хватало еще на службе застудить себя до болезни в бездвижении для молодости губительном противной ), некогда государем и подаренную, да несется из комнат своих, в надежде Иоанна Васильевича все же нагнать, но тщетно. И след его будто простыл, не бывало словно бы его тут и вовсе.

Но замечает Федя племянника Скуратова, Богдана Бельского, направляющегося по делам своим, неприметной тенью скользя по коридорам длинными белокаменного дворца. И окликает Басманов того, озаряя улыбкой привычной молодое лицо, в предвкушении встречи будущей с государем. — Богдан, государя не видывал ли ты часом? — и останавливается молодой опричник недалече от кравчего, лицом только проще не делается — в той же задумчивости бродил он и ранее, но задумчивость та была мрачна и угрюма. — Очнулся ты, значит. Федь, а ты разве не знаешь?.. — спустя мгновения с неким прискорбием начинает Богдан, не сводя взгляда пристального. — Ч-чего не знавываю я? Случилось ли разве чего? — не замечает Федор в вопросах своих нескончаемых, как дрожать нутро начинает его. Редко хорошие новости Бельским на правах родни главного изверга государства сообщались, вестником смерти был, не иначе, да только редко к ним Басманов имел интерес — плевать было, кто душу спустил в малютиных застенках, коли не мельтешил до раздражения пред взором Федьки слишком часто. Али кто, наоборот, приходился ему по нраву. — Отец твой случился. Алексей Данилыч, Федь... Он в темницах по прямому приказу царя, — и становится Басманов ни жив, ни мертв. А от улыбки привычной не стается и малейшего отблеска. — Жаль его. Хороший воеводой был, славным. Чем прогневать мог Иоанна Васильевича — не разумею, — чует Федор, что говорит ему Бельский еще что-то, но не внимает этому более — несется прочь от него, вниз по лестницам к тюрьмам всяк видавшее, в отказ идя и не принимая новость эту роковую за действительное.

В темницах Малюты Скуратова было душно до ухвата чужих замозоленных пальцев под ребрами да пахло падалью мертвой с кровью пролитой на грязные полы вдовесок. Свет с мерзкой желтизной редкий струился из факелов обожженных, но и этого хватывало, чтобы видеть весь тот ужас, происходящий в стенах пыточных, о коих и заикаться было с опаской, не то, чтобы оказать и испытать всю злость жадную до криков Григория Лукьяныча на себе лично. В одной из таких обретает ошарашенный Федор и батьку, над коим склонился Малюта да за волосы склонял голову воеводы в ушат с ледяной водой. — Отец! — хватается за железные прутья тюремные Федор и кричит, пытается расшатать их, тянется руками сквозь тонкие щели, стремясь остановить эту пытку любой ценой. Слезы, казавшиеся горным хрусталем в блеске яром, градом текут по щекам, а сердце в боли непомерной трещало по швам от жестокости иоанного решения. Да, отказ при приеме на службу царю ото своей семьи — сие было в порядке вещей ( ведь заменит царь-батюшка тебе и отца, и мать, коли верностью отличаться будешь и не подведешь его доверие страхом псины трусливой ). Однако Алексей Басманов был тем самым, кто остался у Федора с Петром опосля скоропостижной смерти Софии. И потеря его значилось ударом под дых, статься сиротами в поганом цвете насовсем. — Богом прошу тебя, Малюта. Полно с него! Что бы не натворил он — получил уже по заслугам своим.

— Ты еще как здесь оказался? Кто тебе сюда дорогу дал? — ворчливо отзывается Скуратов на выходки Басманова-сына, отвлекшись от работы своей. — Максимка, уведи его с глаз моих и от греха подальше, пока я без приказа государя следом за Лексеичем в темницы не запер, въедливого такого. Ишь чего удумал он тут, — чьи-то руки нежно и без особой силы подхватывают опешившего вкрай Феденьку, который и отравленных горем глаз стеклянных, обрушившегося на весь их род, воротить ото измученного отца не мог, да ведут против темниц на гнущихся от пережитого ногах с учтивостью обратно в верхи. — Пойдем, Федор Лексеич. Не надобно видывать этого тебе. Не окреп еще достаточно, — голос сына Григория, Максима Скуратова, как всегда был негромок и мягок. И не скажешь ведь даже, что отроком по крови единым для изверга этого был — чувства справедливости и чести в нем было хоть отбавляй. — Федь, а, Федь, — окликивает Максим вновь опричника, который и головы повернуть в сторону Скуратова не может сил найти — жмурится лишь молча, всхлипывает с придыханием в легких тихо и глотает рев. — Коли что, то на меня не серчай. К делам батьки не имею и малейшего отношения, не одобряю их, — за мыслями своими не разумит Басманов, для чего Максим говорит ему то: то ли боится гнев с последствиями государева кравчего на себя навести деяниями бессовестными первого опричника Руси, то ли виной было еще что-либо, да думывать об этом и не хотелось без того.

А вот вырваться из полуобъятий его желалось неимоверно. И пойти к Грозному тоже, дабы ответа за приказ отданный прямо спросить. Раз уж век царской милости воистину оказался для Басмановых короток, то и причина должна быть тому вразумительная, не клеветой кем-то возданной. — Федор, ты куда это? Не глупи, — государев полюбовник, заворотившись в руках молодецких и обретя от них поскорее свободу свою, без слов идет путями окольными к царской опочивальне. Без вопросов и разрешений положенных идет он мимо сторожащих ночные палаты рынд, движением рук в манере легкой раскрывает дубовые двери, и, оказываясь в покоях Иоанна Васильевича, останавливается, глядя на него око к оку. Дыхание у Феди было тяжелое, не заимев возможности сделаться ровным в его послабевшей малокровной юности после удара не токмо телесного, но и душевного тоже. — Царь-батюшка, солнце мое красное, — Басманов рукой скидывает меха со своих плеч, которые ощущались в сейчас же час тяжелее обычного. И подходит ближе, падает государю в ноги на колени да хватается за длань его, касаясь устами пухлыми в поцелуях беспорядочных и благоговейных, что по вкусу походили на слезы его пролитые недавно, перста его, унизанные кольцами драгоценными. — Не сомневался я в справедливости решений твоих и сомневаться ныне никогда не посмею. Однако ж в чем грех отца моего? За что оказался в темницах тех страшенных? — Федор поднимает взгляд голубых глаз своих да смотрит прямо на Иване, не в силах совладать с естеством чувственным. — Дозволь вымолить прощение пред тобой за него, в чем бы то ни было он прогневать тебя ежели и посмел, — не замечает, как по щеке вновь катится прямо к подбородку одиночная капля разведенной сырости скупая, но не до нее, право, было сейчас ему.

Любой другой холоп, колени старательно отбивая сейчас его на месте да к милости государевой взывая воем плачущего волка на морозе осеннем, сей же час затрясся бы от подступающегося горделивым царским шагом к разуму столь же холопскому ужаса ничем не наигранного. Предстать пред Грозным так смело, гнева навлечь неловким словом, в настроение его невпопад молвленное — оно всегда страшно. Но не Феде Басманову, который поспел за свою короткую жизнь, полной иоанновой любви, познать всю его злость на себе тоже. Помнит до сих пор, как ударил его Иоанн Васильевич крепкою дланью размашистой по щеке; помнит, как отзвуки пощечины звоном разносится по комнате широкой и возвращается кравчему нерадивому болью ( едва ощутимой на теле своем, и ошпаренной клеймом — прямо, кажется, хлеще того самого, коим Малюта Скуратов пользуется, тошнотворной горечью пыток изменников ведомый, — будто разгоряченным на душе его ) и царапиной окровавленной на коже от перстня богатого его оставшейся. Кажется, то было за ослушивание опричником воли великой его: яростливо тогда прогнал всех государь из царских палат ударом острия посоха по полу громкого, один возжелал остаться да наедине с мыслями своими побыть тяжкими. А Басманов задержался, правда, плохого ничего удумать не смел он тогда, а лишь не хотел возлюбленного оставлять в тяжести такой, однако того не понял Иоанн и силу применил, прогоняя полюбовника прочь за всеми остальными. Да ярости не держал за это. Как и сейчас за спросы свои не страшился вновь этого испытать на себе — не в новое ему за время это неспокойное, которое только между ними когда бы то ни было.

На спрос мудрого владыки о том, не Богдан ли Бельский поведал кравчему об этом, Федор не сразу, но едва заметно кивает головой, подбирая долго в уме фразы верные. — Да что тут Бельский — я сам узрел воочию сие. Застал вовремя, как Григорий Лукьяныч отца моего в ледяной ушат макал, — не с царя ныне спрашивает он. А с мужа так сердечно Федькой любимого. — Не поверил, каюсь я, что ты приказ такой без особой надобности мог отдать, Вань, — как-никак, не при всех это происходит, а близость эта тайная меж ним да Иоанном Васильевичем была Басманову дорога и ценности живота как синь-порох в глазу без нее где-то посеять по изворотам дорожки судьбы своей писанной посмел. Не за отдаваемые почести впоследствии, хоть и имели они мощную силу супротив обидчиков и врагов закадычных Феденьки, в особливости тех, кто в речи неосторожной своей хмельной аль гордостью поперченной, посмел усомниться в праведности государя, что Господу подобен был на земле русской и православной. А за нужду царскую в нем, за любовь и ласку, на коею и с взаправду был способен Грозный одарить влюбленного без памяти юношу в него вдали от любопытных очей подобострастных подданных своих ( да не только в опочивальне теплой, а много где еще — горазд был Басманов в местечках, где потехам сладким предаться можно было сполна ). — Прости его, прости, — опаляет дыханием горячим в мантре этой беспорядочной перста царя Федор Басманов, вновь целует ладонь его, что тыльной стороной до сих пор повернута, не шелохнется под натиском молодца таким. — Какой бы грех не свершил он — пощади его, умоляю, — кравчий готов был родительское окаянство на себя забрать, на душу и без того в крови испачканной душегубством учиненным по самодержавному указу, коли на то будет воля государева. И ответ за него держать — по-своему, вестимо, но тем не менее. — Нет сомнений у меня в том. Верен он тебе всею сутью своею.

Внимает словам дальнейшим Федор Басманов царя да удивления скрыть на лике своем мраморном не может никак. Оговорил батька его кого-то невзначай, за что крайне незавидно и поплатился он тюрьмами, нехорошим мраком и смрадом мертвецких укрытыми. Как же Петьки ему сейчас не хватывает рядом, кто бы знал — одному отцовскую честь защищать всегда тяжелее, а уж тем более по обвинениям таким вкрай не шуточным. — Когда ж поспел он? — осторожно упрашивает у Иоанна Васильевича, в безверии такой мотая голову из стороны в сторону, а локоны волос его, что шелком были на ощупь да по виду своему одному, перекатывались мягко туда и сюда по плечам, вторя такту каждого движения хозяина безутешного ныне. — Кого ж оклеветал, надежа-государь? — али успел заговор супротив кого учинить, когда сын его, ненавистью ко всему живому упиваясь ото одного существования на свете этом белом Марфы Собакиной ( от одной Русь едва успела избавиться и оправиться, как вторая явилась да не запылилась, замаячив на горизонте хрупкою фигуркой своею соперницей во внимании иоаннова очередною ), отлучился в их имение в Елизарово. Или же чего успел Алексей Данилыч удумать тогда, когда Федя отвлекал земщину, охочую до власти полноправной, от самозванцев новоявленных? Во всяком случае, теряет тятя его хватку. Зная о былых его согрешениях не понаслышке, зрел каждый раз Басманов, как выбирается воевода в постоянстве сухим из вод темных и опасных. Лжу наводить он умел красиво. Али, быть может, всячески пользовался высоким положением младшего отрока при государе — попрекая, невзирая на се, сурово за мужеложество, о котором донесли мужики ему невзначай, — и всячески тем самым и парировал, а Федька об этом и знать не знал? Кажется, маяться Федору от незнания этого все время оставшееся в запасах до приговора государева окончательного.

Опускает голову Басманов покорно, когда Иване отстраняется от него резко, вырывая запястья из теплых дланей юнца, да слезы глотает свои, губы поджав плотно, дабы не всхлипнуть слышно. Не уютно было ему — утирает пальцами правой руки слезы с щек, что, как-то незаметно для него самого до сего момента, текли дорожками непросыхаемыми. Но недолго продолжается вынужденное одиночество, ведь вновь Иоанн Васильевич подлетает к нему, хватаясь за длань эту уже сам, прислоняя ее ко грудине своей правой. И смотрит кравчий на царя своего великого синими очами большими, ощущает биение сердца дорогого да вслушивается в речь хриплую. Да истинно уверовать не может, что Ваня так отчаянно нуждается в нем. Однако понимает его прекрасно: боялся государь один остаться, боялся ощутить очередной кинжал предательства в спину вонзенного кем-либо особенно близким к душе подобравшимся, боялся вновь кошмары узреть не во сне, а наяву. И поднимается выше на коленях Басманов, всматривается в лик возлюбленного и шепчет тихо, святую веру поселить в духе его готовый на честном обещании. — Что же ты, царь-батюшка?.. Не останешься ты один никогда, век подле тебя буду, — много чего еще хотел вторить ответно Грозному опричник вверенный ему, да прерывает их вошедший сычом полуночным Малюта Скуратов, который Бог знает сколько простоял здесь и был негласным свидетелем происходящего всего здесь и сейчас. Да возвращает не менее презрительный взгляд подхалиму этому с противною желтою рожею в ответ, мол ' стучаться совсем не учили? '. А ежели здесь другое чего происходило, совсем не требующее лишних очей для свершения своего? Но только приходит с вестью для Басманова плохой, отчего он тут же слабеет в ногах и руках, не в силах с собой еще мало окрепшим совладать с собой. Дурнеет сознание Федьки, тяжко дышит, пытаясь прийти в себя, что прикрыв глаза, падает, на руки опираясь, чтобы не слечь полностью. Господи, да за что ему сейчас все это? На все ныне была явно воля не Божья, а Царская — наместника Его на грешной земле, Его тени.

Не дают полностью сознанием померкнуть Федору горячие пальцы государевы, что абрис челюсти его обхватывают крепко и поднимают неразумную голову выше, заставляя Басманову волей аль неволей, но в очи напротив глянуть, что требовательны в ответе были, казалось бы, за не отличающие особой осторожливостью проступки отца его. Токмо неведомы были помыслы Иоанна на сей раз полюбовнику царскому — нечитаемы для Федьки были ныне эмоции на лике его светлом да и страхом ( чего ж греха в том таить — Грозный был единым в житии Басманова человеком, которого бояться мог непредсказуемостью губительной своей ) взгляд его пеленой туманной застелен был, оттого и ясности не вносили никакой более в судьбу его дальнейшую. Изредка в цареву опалу мог весь род не угодить и чудом всепрощения сие могло считаться, рассудительностью верной воистину мудрого владыки. Однако с интересом за всем наблюдающий Малюта в сторонке, вестимо, собака сутулая такая, довольствующаяся тем, что рыжие псы русскому царю все ж милее были, только того и ждал, что этого самого чуда и сегодня для всех Басмановых не случится. Потирал бы руки свои мозолистые и в саже уделанные, коли бы Иоанн Васильевич того не видел, в предвкушении того, как и Федора следом в темницы проклятущие за воеводою отправят. Да только не дождался того опричник главный и предвзято столь к государеву кравчему относящийся — чует Феденька, как пропадает давление дланей могучих с лица его, опускают его без небрежности какой, а мягко да вниманием при этом уделять перестают. И понимает Басманов осознаннее, что сдержит, кажется, слово свое великий государь. Не может не сдержать, коли самолично дал его. Но трясти от сего меньше Федьку, тем не менее, не перестает. Слишком много всего навалилось на него за последнее уж время.

За тяжкими думами и не примечает Басманов того, что удалился государь вместе с услужливым во всем Скуратовым в пыточные, кажется. А когда возвращается разумом в осознанный мир этот да упирается взором в двери широкие, ошалело садится кравчий на пяты свои, не в силах справиться с тем, что все это творилось с ним сегодня — со слугою царскою самой что ни на есть верною. На лице сырой влаги уж предостаточно было, соленым привкусом отдающейся сейчас, покуда на губы попадала каплями-ручейками волей случая, да о горе напоминая в излишек раз обреченному. Неужто разревелся? А оно, впрочем, совсем не важно было сейчас — никогда не чурался слез проливать пред Ваней своим Федька, не стеснялся показывать чувств истинных своих и хрупкость женоподобную, коли по нраву она приходилось мужу величавому и благородному во всем. Собирает воду с лика своего пальцами движениями утирающими кравчий, а как посмотрит опосля на пальцы горем увлаженные свои, так и хмурит темны брови соболиные он, покуда плечи вновь трясти не начинает не то от прохлады осеннего сквозняка опочивальни из-за приоткрытых окон, не то от вновь подкатывающей ко самому горлу истерики. Того терпеть не намеревался Басманов ни разу и, с рванным дыханием потянувшись до лежащей на полах богатой меховой шубы, накидывает он ее на плечи свои обратно да края смыкает на себе, чтобы согреться поскорее. Но не выходит. Все ж не холод был состоянию его виной, а рев дикий, что так просился, так рвался наружу, что и сдерживать паче его не было мочи.

Хоть и не с первой попытки от слабости и потрясений гурьбой на несчастного накативших, но поднимается на тонкие ноги свои Федор и направляется, не знамо куда еще себя девать, в сторону излюбленного в покоях Ивана Васильевича зеркала, что, несмотря на гладь на свою серебряную, в золото яркое было облачено. И видит в отражении напротив самого себя, такого мертвецки-бледного Федора Басманова, который в свете зажженных свечей мог лицезреть кожу свою мраморную, по причине такой на коем и выделялись сейчас сапфировы глаза его заплаканные да уста, что казалась сейчас алее обычного. Ежели до этого момента хотел он убраться из опочивальни царя своего единого и найти среди оставшихся в живых людей дьяка Феофана посольского приказу, что во время отпуска его обязанности приближенного исполнял да был ведом в обмане с пришедшими из неоткуда демонами, дабы и он подтвердил Иоанну, что не было во время боярского заговора среди них Бориса Годунова и черт его знает где он вообще шлялся, когда царству требовалась защита опричная, то сейчас ему казалась затея сия пустой и совершенно ненужной. Ибо поддается он унынию, опутавшему липкими нитями паучными сердце его младое. Обхватывает Федор Басманов руками голову свою, сминает пальцами кудри чернявы, что цепляются и за перстни его мимолетно, да оседает в безмолвном плаче, который постепенно в крик безутешный перерастает. Невыносимо все же это — в неведении душе томиться.

Что же будет в последствии с ним? Какой чуши наплетет Скуратов ( да обрушится тебе на голову вся твоя злоба в стократном размере, Григорий Лукьяныч — аукнется и откликнется тебе то, коли и на меня напраслину зазря наведешь ) Иоанну, чтобы и от него мог со спокойствием избавиться тоже? Как там Алексей Данилович? Жив еще иль нет? Как много вопросов роем пчелиным в голове клубилися да вот только некому было дать ответов на них. Можно оно было, конечно, с Максима спросить, но только сил на то, чтобы по привычке вынюхивать что-либо, не было во конечностях всех Басманова ныне — хотелось проливать слезы над столом нескончаемо да кричать от бессилия. Но изводит тем себя слишком, упираясь локтями в реве о деревянную поверхность, и не замечает молодец, как в скором часе сморяет его дремота, уронив свой лик бедой искаженный на руки сложенные. Где в видениях укутывает его собою непроглядная темнота, не подарив не единого сна, в коих Феденька мог бы забыться. Однако и не продлилась бы его бессознательность долго: свозь забвение ощущает задержавшийся пристальный на теле своем взгляд, кажущийся столь знакомым, что и кощунственно будет и далее обделить его ответным вниманием. Приоткрыв очи голубые и приподняв голову лежащую, отходит от морока недолго Басманов прежде, чем наконец-таки повернуться и встретиться с государевым взором, обладатель коего, кажись, не так давно вернулся от Малюты и, Бог знает, сколько провел в покоях своих, застав полюбовника своего, уснувшего пред самым зеркалом. Неловко как получилось все же.

— Великий государь, — вскакивает с места своего Федор, слегка потрепанные волосы поправляет почти незаметно да голову клонит легко, отдавая почтение свое. В ином бы случае встретил бы возлюбленного он более легко и непринужденно, как он то любил и желал в обыкновении делать, но сейчас было другое, не терпящее шуток и забав. — Иван, — воротит он взгляд с низа обратно в царские очи, губы разомкнув, в надежде расспрашивая того о приговоре помилования щедром или же смертии безвозвратной. — Господом молю, не молчи. Как он? Какое наказание ты моему батьке определил? — да сам понимает, что сложно ему то будет услышать — правду горестную эту неутешительную. Совсем сляжет с нее. — Не нужно оно, впрочем. Коли пожелаешь один побыть иль с царицею своею спровадить день сей неспокойный, ночь благую провести — уйду по первому твоему приказу к себе.

— Творилось здесь Бог знает что, Вань, — цепляется за тонкую нить разговора состоявшегося, подобно жемчугу белоснежному на любимых молодцем бусам в шкатулке яхонтовой покоящихся сейчас, тут же словцом ловчим Федор Басманов, завлекшись в объятия заботливые с удовольствием превеликим ( уже чего-чего, а в последние недели ласки возлюбленного ему не хватало — со свадьбой в то время готовящейся и новою царицею совсем друг от друга успели отдалиться и не сойтись обратно вовремя, прервавшись на отъезды опричника в дали елизаровские ), пущай и выдавало его смятение нынешнее глас едва дрожащий до сих пор в испуге за родителя своего. Знал прекрасный кравчий государя своего в те моменты, поведение его, когда тот был готовь отречься ото всего: коли беседы в другое русло, точно река меняет свою сторону в течение веков на противоположную, выводит нарочито Иоанн Васильевич, то и докапываться по лишнему разу до него не стоит. Не любит царь-батюшка того да по шее за въедливость схлопотать можно. — Неужто Феофан тебе еще ничего не поведывал по поводу сему? Язык его — то еще помело, — усмехается по привычке Федька, усаживаясь на перины, но от объятий не унимаясь ни разу. Даже прижаться ближе старается, голову на плечо крепкое уместив в покорности и поиске какого покоя долгожданного. — Чертовщина всякая была, — и зачал рассказал Басманов великому мужу о том, что самозванцы те учудили забавы с переодеваниями, как пытались провести все вместе они род боярский да при том не засыпаться как-то умудряясь. По обоюдному согласию вместе авантюру вели, ведь в интересах их было попросту выжить в мире этом для них чужом, а для Федора — трон государев в целостности сохранить.

— Не жена у тебя, Иване, а чудо. Признала в том демоне тебя, а тот имя ее после каждой винной чаши забывал и постоянно переспрашивал у нее о нем, — не удержавшись, рассмеялся звонко Федька, вспоминая о том ненароком, подняв взгляд вмиг повеселевшего взора на царя, освободившись от гнета проблем навалившихся незнамо на сколько. — Не знаю даже, чего Марфа Васильевна думала о тебе в тот момент, однако шуту тому, кажется, она приглянулась, — а о том, что знаки внимания Басманову оказывал сам якобы князь Милославский, конечно же, Федор промолчал — не нужно было знать полюбовнику его того, осерчает. — Вот представить даже не могу, но сам посуди: неужели царица своего мужа от самозванца отличить не может? Оно ж и по касаниям заметно, и по речи особливо, — тот ' самодержец ' хлипок слишком был, бердыша одною рукой не смог бы даже поднять, да говорил больно витиевато вместе с другим, словами будто иноземными и незнакомыми, отдаленно напоминающими русские речи. Много Федор и сам не понимал порою их, да на уточнения времени какого не было у него — под прицелом были взглядов холопов они ежечасно вместе с земщиной и послами. Словом, о них, родимых. — Эти дурни чуть Кемску волость не отдали шведам. Благо, я был рядом и того не посмел им дать совершить, — ощутив на щеке пальцев крепких по щеке своей, глаза прикрывает Басманов и клонит голову ближе к государевой длани, готовый чуть ли не заурчать котейкой от довольствия испытываемого. — Делал все, что только было возможно. Но сплоховал я — не думал я, что на кухнях кто от земских окажется, прознав нашу великую тайну на троих. Донесли им, а они, псины облезлые, тут же смуту учинили. Прости меня, царе, — виновато произносит опричник, взор вновь на повелителя русского обращая и обнимая за шею плотным кольцом собственных рук. — Сердце мое томилось по тебе, сокол мой ясный. Верил я, что ты жив и вернешься, и боялся без шутки всякой, что моя вера напрасна была. Особенно, когда демоны эти треклятые восвояси ушли, а тебя все никак не возвращали.

Уста государевы и слуги верного его сливаются в едином поцелуе, что полон чувств любви их странной и запретной хлеще сотни разных ласкающих ухо в ночных порывах страстных слов. Хотел было Басманов расспросить Иоанна в ответную о том, где ж бывал он все это время и что видел, какой морок навело на него колдовство научное, токмо устали они оба очень за этот день, посему вести дальнейшие беседы сил не оставалось более. Однако Феденька сам себе на ум берет желание свое у Грозного об этом обязательно узнать. Пущай и не сейчас, а когда-нибудь задолго после. По крайней мере как новый день придет, покрасив осеннее небо без особых стараний тусклыми красками на пасмурном небосводе. Ночь отошедшую провели они в спокойствии, в объятиях друг друга, не заходя в своих любовных потехах куда более, кроме как обыденных лобызаний, но души истинной породы испытываемого друг к другу в коих не унималась никоим образом. Поутру Федор Басманов принимает приказ Иоанна к себе ступать с поклоном честным да отправляется в покои свои, в коих, кажись, с вечерам прошлого не был еще ( да и не так часто он ночует в них, чтобы жалеть о том ). Надобно бы в скором времени заняться своими обязанностями прямыми, как все уляжется и сам он оклемается опосля ранения, ведь стольников во время бунта полегло столько, что нехватка их могла ощутиться на каком-нибудь из знаковых пышных застолий.

Постояв с какое-то мгновение около зеркала богатого, кудри свои приводя в порядок после сна в царской опочивальне, слышит стук Басманов в двери дубовые, о гостях утренних без повода оповещающего. И кто ж пожаловал к нему в такую рань божью? А там Ловчиков его поджидал. С чего бы то вдруг? — Велено послать за тобой, Федор Лексеич. Алексей Данилыч тебя у Скуратова дожидается, тебя просит прислать, — Басманов заинтересованно вздергивает бровью одной. — Батюшка зовет меня? Почто же это? Ладно, только дай одеть кафтан какой, — засобравшись рьяно тут же обратно в покои свои направиться, не дает сделать ему того Гришка, окликая и хватая упрямо кравчего за кисть тонкую. — Ты не понял, Федор Лексеич. Идти сейчас надобно. Никаких промедлений, — и кажется уже в ту пору странным оно Басманову, только виду не подает, растерявшись ненадолго. — Хорошо, хорошо, — закрыв двери за собою, и едва съежившись от прохлады, царивших ныне в слободе, идет кравчий в одной льняной рубахе и портках с длинными сапогами на ступнях, спускаясь вниз к темницам. — Мне не нужны сопровождающие. Сам дойду, чай не маленький уж давно, — усмешка трогает губы царского любовника в сторону опричника, да молчит Григорий Ловчиков в ответ, как рыба, ударенная об лед, отчего не по себе становится больше только. Походу, присказку этот опричник ему поведал, заманить в ловушку опасную пытается обманом, поводом надуманным, что только первым на ум пришло. Ужасное предчувствие дышало Федору в затылок сейчас, однако поделать с тем ничего не мог — зачем-то ведь его ожидают в малютиных застенках. Трусливо бежать было не по его военной чести.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — слышится издевательство в молитве произнесенной голосом знакомом. Стоило заступить Федору Басманову за пороги пыточной под противный прижелезненный скрип закрывшейся за спиной двери решетчатой, которая и захлопнула птицу вольную в клетку мучительную, как выныривает из темноты сам Малюта Скуратов со своими сошками услужившими и потакающим ему во всем, скалясь изощренно голодным хищником при этом. — Говорил же я, что и твой черед настанет, Басманов. Волею Иоанна Васильевича будешь ты пыткам сегодня подвергнут, — статные опричники хватают с двух сторон ' опальника ', что в сопротивлении и испуганным взглядом по братии скользя, затормозить о солому на полу пытается, но не выходит того. Как же оно — по приказу царя то?.. За какие провинности такие? Ведь никакой измены на нем не лежало, греха никакого супротив государства не носил. Да и все же хорошо было с вечера студеного и до самого утра! Что сотворить такого Федор поспел неугодного ему — свету очей его голубых, возлюбленному солнышку красному своему? — Врешь, собака! Не мог он приказа такого отдать. Поквитаться гнусным обманом удумал? — с ненавистью лазоревого взора смотрит Федор прямо в глаза Григорию, вырваться пробуя и не унимаясь поражения такому позорному своему. И, вестимо, не стал ожидать назначенного часа Скуратов — кулаком своим дубовым заезжает государевому кравчему по виску, почувствовав разливающую по рукам своим власть драгоценную, государем лично подаренную. Чует опричник разливающуюся боль по голове, оглушающую его тот же час. А перед глазами в потере ориентира и вовсе все плыть начинает. — За все ответишь у меня!.. И за собаку тоже. Поживее! На цепи его.

Кричать во все горло больше не было в Федоре Басманове, и без того намедни ослабшего порядочно от обильной кровопотери, сил. Сколько времени пройти за этот нескончаемый пытошный миг поспело: три, четыре али шесть часов? Не унимал на нем силы своей Малюта Скуратов до такой завидной степени, что пропускал перерывы обеденные, измываясь над Федором, как только душе его угодно былося. Вот и сейчас, макая в ушат с ледяной водой голову израненного вдоль и поперек горячими розгами молодца, с остервенением сжимая вороные волосы в своих мозолистых руках, как делал он то с отцом его буквально вчера ( да сегодня приходилось ему сие поболее по вкусу ), не давал отдышаться опричнику — перекидывал цепь на шею его лебединую, сдавливая его с порядочной силой, кажется, намереваясь вовсе удушить. Но нет. Выпускал, чтобы вновь во льдах потопить хорошенечко. И так приходилось раз за разом, пока в единый момент не чувствует задыхающийся Басманов, как мощи оставшиеся тело его юное покидают, в глазах темнеет постепенно, а сам он в конец обмякает, переставая удерживать дрожащими тонкими пальцами удавку из цепи, сомкнувшуюся на нем. Приметив отсутствие всякого сопротивления, Малюта, заметно ослабив орудие свое, не присматривает за тем, чтобы голова безвольного тела царского кравчего вновь в воду холодную не опустилась, а так и идет походкую тяжкою напрямую, тряпку из рук с ужасом за всем наблюдающего сына взяв, дабы утереть в тщательности кровь на своих пальцах Федора Басманова. — Посмотри его. Кажись, перестарался я немного, — буднично произносит Григорий, который и не ощущал вины за собой никакой за случившееся. Зато в себя он пришел наконец-таки. Больно уж ненависть и зависть зеленая душу застелили покрывалом своим колючим. Максим, тут же подбежав к Федору Алексеевичу, вынимает лик его из ледяной воды, боясь, что тот и захлебнуться может. Дай Боже, чтобы жив был хотя бы. — Перестарался. Он бы уже давно сознался, если бы в чем повинен был. А ты до смерти так безвинного человека, — корит родителя Максим и, уложив бегло опричника на сено, проверить задумал пульс на кистях, а затем, нахмурившись от страшных догадок будто, ухом прикладывается к увеченной ранами груди. — Не разумею никак. Может, лекаря повелишь прислать? Он точнее скажет, — лгал своему батюшке Максим Скуратов, но лгал во благо — жив был Федор, на шее коего уже узорами синеватыми расцветали очертания железной цепи, билось его сердце. Не сможет стерпеть, если при отсутствии вины еще одну душу его папенька загубит, не сумев гнева усмирить вовремя.