— Да все, Федька, хорош уже, — пытается восстановиться в дыхании Петька, смотря на ненасытного бойней брата своего младшего, что взирал на него в ответ своей пронзительной синевой с блеском горячей удали распаленной. Лежал Петр Басманов посреди двора опричного в пыли поднятой дорожной, спускал вдох и выдох грудью своей крепкой тяжело, да любовался родственником своим неугомонным. — Уморил уже совсем всего, — Федор на слова брата лишь усмехается в привычной манере своей, да вот только совсем не беззлобно, а снисходительно, подминая под сапогом выбитый из рук брата меч остро заточенный. — Что? Выдохся, братец? Но я бы хотел опробовать еще бой на двух саблях, — в подтверждении слов своих далеко не беззвучных ( не привык он угрозы свои оставлять чем-то пустым и донельзя несерьезным ), Федор Басманов ловко выворачивает из-под ног своих лезвие Петра, ловко хватаясь за рукоять его во время полета верх левою ладонью и выставляя уже обе сабли, перекрестив их в движении звонком мимолетно, впереди себя, показывая всю свою холеную готовность начать новую схватку. Конечно, не ради выяснения отношений на пустом месте, а ради большего умения постоять за себя и государя своего. Все Федору Басманову было мало: ему всегда хотелось прыгнуть выше собственной головы и при этом не умудриться пробить ее себе в невольном падении, — в истинном буйстве красок восемнадцати лет так и подавно, — стать лучше самого себя настоящего, быть лучшим опричником в войске царском, имя которого навсегда останется на дрожащих в страхе устах у всех его недругов.

В белой рубахе молодое тело ощущало приятный ветерок лихого лета в полноте привычной ей жарких соцветий, проникающий под ткани тонкие и змеем полозом проскальзывающий по коже. Драться на саблях в это время года в полном опричном обмундировании было себе дороже. — Хотя вижу я, что ты уже состоянии нестояния. А это значит, что победа сегодня опять за мной, — объявив о поражении своего противника по бою ( и это при всем при том, что старший был воином хоть куда, как и все Басмановы в принципе ), Федор подает руку и помогает Петьке встать на ноги, отряхивая одежды его от грязи лишней. Да и сам, воткнув мечи в землю, принялся надевать на себя скинутый ранее черный кафтан, подпоясывая талию свою тонкую кушаком. — Ну что, теперь в баньку? — верную мысль говорит невзначай Петр Басманов, поправляя волосы свои легким движением рук, встав супротив нового порыва ветра. — Отмыться перед пиром вечерним с государем, чтобы батьке за нас стыдно не сталось? Несомненно, — кивает Федор в согласии беспечном. Он был еще тем известным чистоплюем среди всех прочих опричников. И нечесаных да неотесанных братьев по оружию не любил за пренебрежение собственное, и себе спуску не давал — ухаживал за собой как нельзя тщательно. Даже по утрам умывался ледяным отваром из березовых листьев, пока Русь цвела и зеленью дышала. И направились в парильни братья Басмановы прямо бы сейчас, если бы взгляд внимательный Федора не застопорился на неприметной тени в углу, а солнечные лучики не отразились в подозрительном блеске среди его плотных пальцев рук.

[float=left][/float]— Ты куда это засобрался? Бани в другой стороне у нас, — напоминает младшему братцу Петя, заметив, как тот делает несколько шагов в абсолютно противоположную от него сторону. — А? А, да. Ты иди, Петь. Я догоню. Сделать кое-что надобно, а я об этом совсем запамятовал, — отмахнулся Федор от старшего, прежде чем наконец утолить свои интересы и направиться ближе к силуэту, казавшегося со спины таким знакомым ( и подозрительным весьма сейчас, чего уж греха таить ). Да и верно думал — это же Калист Собакин, кравчий Иоанна Васильевича. И странная склянка в руках, которую он рассматривал и вертел в руках, не внушала сейчас Федору особого доверия. Яд для неугодных новый? Али лекарство какое? — Что это у тебя такое? — нахально спрашивает Басманов кравчего, неслышно подкравшись к нему сзади. Калист Васильевич ощутимо вздрагивает и оборачивается вокруг себя, мимолетом припрятывая небольшой бутыль себе под одежды. — Господи Боже, напугал! Тебе какое дело до меня, Басманов-сын? — с привычным высокомерием вопрошает он юнца перед собой. — Иди, куда шел. И не лезь своим красивым носом туда, куда тебя не просят, — шипит мужчина уже более угрожающе, надеясь напугать до чертиков тем самым Федора и заставить его отправиться прочь восвояси. Что же, Федор был далеко не из пугливых, а наглости так того и вовсе ему было не занимать, но коли так Собакину хочется, то показательное отступление он все же получит. — Ох, что же это я, действительно. Прости и не серчай на меня за дерзость этакую, Калист Василич, — по-лисьему озаряет свои уста улыбкой Федор, склоняясь пред государевым кравчим в смешливом поклоне. А затем уходит, скрываясь в толпе таких же опричников, как и он, чтобы остановиться уже после — за углом дворца притаившись и неустанно наблюдая, прислонившись к белокаменной стене.

Слишком уж подозрителен в последнее время был Калист; слишком много вызывал он опасений со своей стороны у него, Федора Басманова, а посему не имел по праву остаться в покое от его пристального взгляда голубых глаз. Тем паче, что кравчие по долгу службы своей были ответственны за здоровье и жизнь царскую чуть ли не в первую очередь. А позволить себе проявить к Грозному недозволенностей, смертью опутанных и дышащих холодом загробным, Басманов не мог — защищать поклялся, быть нерушимым железным кольцом божился в клятвах молитвенных к нему. Поэтому Федор, убедившись в том, что Собакин отправляется в сторону церкви и явно не собирается в самое ближайшее время обрестись в своих комнатах, в немой решительности намереваясь обрубить все ростки своих неутешительных предположений на корню, поднимается по ступеням Александровой слободы, и, мелькая между снующих туда и сюда слуг тенью кромешной, пробирается к покоям кравчего, что никем так сподручно не охранялись. Да и не запертыми были, вроде как ( не умеет Калист Васильевич держать секреты за семью замками, ой, как не умеет ). В покоях кравчего было слишком темно — кажется, не любил Собакин свету яркого солнечного. Но для Федора Басманова это не было ни разу помехой: заметит обязательно, увидит то, что положено и нет даже со завязанными глазами.

[float=right][/float]Нервно облизнув губы, Федька кинулся рыть по всей комнате — искал в шкатулках, искал в сундуках резанных, искал в столах рабочих да полках, искал в каждой мелкой щелочке. Попутно прислушивается он острым слухом своим ко всем движениям и шумам в коридоре, дабы схорониться вовремя и быть непойманным в своем бесчинстве. Басманов почти отчаялся, пока неожиданно не натыкается на свиток странного содержания, упрятанного под подушками постели Калиста. ' Ваш приказ исполнен. До Вас уже дошли, знамо, вести страшные о безвременной кончине Иоанна Васильевича Рюрика. Этот пир стался для него последним. Московия ныне свободна и ждет Ваших дальнейших указаний. Покорный воле Вашей, Собакин Калист. '. Руки Федора отчего-то начинают нервно дрожать, а глаза ширятся в ужасе от происходящего. Вестимо, он был прав насчет Калиста — этот сукин сын был не чист на руку и при своем высоком положении при дворе зазнаться умудрился ваше всех, без совести и стыда умудрившись покуситься на святую жизнь Грозного. Но Басманов вовремя берет себя в руки, спрятав тайное послание о свершившимся в будущем преступлении греховном под опричный кафтан. И выходит бегло из покоев кравчего, собираясь в сию же секунду ринуться к Иоанну Васильевичу и обо всем ему рассказать, пока не было слишком поздно и не претерпела Русь горя такого нежданного.

Но не успевает. Заходят со спины в коридорах слободы Феденьке, пережимают удалецкую грудь локтем сильным и прикладывают с силой ему тряпку к лицу с чем-то одурманивающим и сладкопахнущим, отчего сознание медленно покидает тело сопротивляющегося юноши, но все же он слышит напоследок глас с узнаваемой хрипотцой. — Куда тебе тягаться со мной, Федор? Молоко на губах еще не обсохло для этого, — государев кравчий смеется черной вороной, ждет, когда тело в руках обмякнет окончательно, чтобы опустить Басманова на колени, схватиться ладонями по обе стороны его головы да свернуть опричнику его хрупкую шею ( дабы опосля оставить Федора около лестниц — чем не подстроенный несчастный случай для всех во имя отвода глаз? ). Но передумывает Калист отчего-то делать это в самый последний миг — и решает он поволочь тело бессознательное Федьки по коридорам дворца за кисти рук в свое тайное и неприметное место, где его никто не сможет найти, пока он не довершит начатое дело.

   <...>

— Где Федор, Петя? Почему на пиршестве не присутствует? — вопрошает сына своего шепотом Алексей Басманов, сидящий по струнке ровно точно также, как и все прочие ратные товарищи его сейчас во время полного разноса после доноса на одного из них. — Да почто я знаю? Еще два часа назад разошлись, обещался в бани прийти — и как в воду канул, — отвечает ему старший сын, ведя в задумчивости и таком же неведении плечами.

Сдернув рванным движением холщовую пыльную тряпку ( более походившую на наскоро накинутую небрежным жестом мешок ) с тела своего ослабшего, пришедший в себя Федор Басманов, живо зажмурившись и глухо простонав от разлившейся по душе отчего-то воистину стравленной усталости, принимает сидячее положение и долго пытается всмотреться вокруг себя. Однако зрит лишь в малопроглядную темень, запах которой, что юноша мог едва, но все же распознать в крепком полуобмороке, был сравним с чем-то сырым и землянистым. Ощущая пробирающийся по рукам холод леденистый, он скользит ладонями встревоженно по полу в сторону, стараясь в лишний раз уйти от этих пренеприятных ощущений по изнеженной коже и не рухнуть случаем резко обратно наземь, да вдруг натыкается на что-то, что звенит стеклянным звоном достаточно естественным.

Федя, нахмурив брови соболиные в настороженности сердце опутавшей, переводит взгляд глаз родных ниже, примечая расставленные аккуратно бутылки с явно дурманящим сознание питием, а затем, присмотревшись уже более внимательнее в своем состоянии на столько, на сколько это было возможно сейчас вообще, к стенам с полками переполненными и углам с перевязанными мешками, вдруг понимает, что находится он не абы где, а в погребе, где по обычаю негласному хладное пристанище находили не только запасы съестные, но и прогневавшие царя рабы непокорные, коих порой сманивали сюда за кувшином вина новым да тотчас и казнили вдали от прочих хмельных глаз любопытных. Только Басманов все никак разуметь не мог, как в принципе смог здесь он оказаться — голова была напрочь пуста, лишенная будто колдовством маревым воспоминаний всяческих о последних часах жития.

В залитые светом коридоры слободы ничего не осознающий Федор Басманов выбирается неспешно на неслушающихся его ногах, придерживаясь руками за стены крепкие и щуря голубые очи от столь ослепительных в резвости переходов своих дворцовых красок вечерних. Голова кружилась так, будто огрели нехило так с намедни обухом по голове, но он все же решительно ступает вперед, направляясь не знамо куда, но как можно дальше от места заключения таинственного, да выходит это превесьма, правда, дурно: преданного опричника царя своего ведет из стороны в сторону, словно ветер ненастный мерные волны морские штормит зазря к песчаным берегам, а сам он ощущает естественнее преследующий его сладковатый аромат. Запомнился он ему еще по малолетству с недалечих от Елизарова болот, на которые сбегал десятилетний Басманов от нянек въедливых, в надежде доказать всем, что не трусливое дитя он более ни разу да зря его батька посему не берет с собой на войну супротив государевых врагов, и что любых чудищ лесных, о коих слагали средь местного люда легенды, побороть сможет взмахом игрушечного деревянного меча ( годного лишь на выучку военной грамоте, не более того, но ребенка это не шибком волновало тогда ).

И пряный запах этот приятный принадлежал красавке обыкновенной — растению крайне простому, уходу особого в природе дикой не требующего себе, но крайне опасному в этой самой неприметности своей. Только какого черта позабыла она здесь, при дворе Иоанна Васильевича, понять разумом затуманенным Басманов так и не мог. Не был сил ровным счетом ни на что, даже думами задаваться зазря, что не принесут ему ни пользы, ни вреда. Так и валится окончательно Феденька с ног, оперевшись в беспомощности около одного из поворотов в коридоре о стену и скатываясь по ней плечом на колени прямиком. И ничего не будит его окончательно: даже тяжелая чья-то поступь где-то в глубинах слободы ( отчего-то могло показаться, что обладателем ее был никто иной, как сам Малюта Скуратов, но опричник мог и ошибаться в своих преждевременных заключениях ) с сопротивляющимися вскриками взволнованного мужского гласа, что принадлежал кому-то смутно, но все же знакомому, остаются незамеченными.

— Федор Лексеич? — рассеяно оборачивается Басманов на тихонький голос, что окликивает его издали, и примечает опричник Андрюшку — юного служку кухарного, что иногда приносил горячие расстегаи ему волей душевной доброты. — Что же это? Тебе не хорошо? — подбирается мальчишка ближе к нему скорым шагом и опускает одну руку Федору на предплечье, другой ловко и без страха, что опрокинется, придерживая серебряный поднос с полнеными глиняными стаканами чего-то горячего. — Бледный ты, Федор Лексеич. Захворал, кажись. Давай лекаря покличу тебе? — на что Басманов лишь опускает руку свою до боли холодную на его пальцы горячие, хлопает по ним легонько так, оценив заботу юноши, и сжимает их, чуть потянув на себя, с секунду прикрыв глаза, заставляя тем самым слуге склониться ближе к его лицу. — Не надобно мне ничего, Андрейка, — дыхание опричника дрожит, но он собирается с остатками сознания, приоткрывает голубые глаза свои вновь и поворачивает голову в сторону подноса.

— Что это там у тебя? — нещадно хотелось пить. — Так это... Сбитень травяной, Федор Лексеич, — жмет плечами ключник прежде, чем Басманов резво перехватит один из горячих стаканов да практически залпом выпьет напиток целебный, не боясь ошпарить рта. — Осторожнее, не обожгись! — но Федор не слышал более предостережении — откидывает уже опустевшую глиняную посуду от себя, опирается спиной о стену и затылком, ощущая, как постепенно он наконец приходит в себя. — Времени сейчас сколь? Не разберу никак, — спрашивает спустя минуту Басманов, наблюдая за разливающимися персиковыми переливами небес, в которые бились в своих бесконечных полетах стаи черных птиц — все же приоткрытые ставни на Руси-матушке были краше всяких заморских картин. — Так вечер же уже давно, — смеется Андрюшка, не понимая такой растерянности государева опричника. — Гуляют все на пиру, как и положено.

— На пиру, — выдыхает расслабленно юноша, будто вторя по слогам верному ответу, но тут же меняется в лице, неожиданно наконец-таки вспоминая кое-что весомо важное. То, что выпало у него крупицами минут драгоценных из памяти пред тем, как оказаться пленником стен каменных огромных погребов. Стало быть, не обманули познания Басманова и заладилось убить травами яды притупляющие сонной одури ( действительно, красавки ) в себе — не удалось крысе зубоскалой, что гордо наречен был Калистом Васильевичем, вывести свидетеля случайного из запланированного дела незаконного. — На пиру, — вновь уже себе буквально под нос приговаривает Федя, рыща по себе руками и выудив из-под кафтана письмо, прямо вину подлеца доказывающее. Забыл проверить опричника пред тем, как спрятать его в комнатах под тканями пыльными — кравчий этим самым, значится, и подписал себе смертельный приговор. — Да, только вот, кажется, близится он к завершению уже, — подмечает служка вовремя, хлопая в непонимании глазами своими огромными.

— Ч-что? Как это к завершению? — и становится Федор ни жив, ни мертв. Подскакивает на месте, словно и не он едва помер от чужой хитрости ранее, не его забрали тени беспокойные в царство пустое. — Пил ли вино государь? Отвечай немедля! — все нутро в Басманове содрогалось от волнения чрезмерного за жизнь царскую и нарастающего гнева постепенно не то на самого себя, не то на Собакина, который все же умудрился обвести его вокруг носа. — Мне откуда знать? Поди и пил. Уж чего-чего, а Калист, чай, не оставит его без этого, — выругнувшись тихо — все же не даром пошел от крови воеводы, — да списав все на проклятье, Федор, приобретя силу былую, понесся по коридорам прямо в залу богатую и шумную, где происходили обычно застолья широкие, не думая, кажется, ни о ком и ни о чем более, как об Иоанне Васильевиче Рюрике — о том, кого преданно оберегать от смуты всякой клялся; о том, кого видеть на троне желал и впредь, и никто более, по скромному мнению его плебейскому, не был его достоин.

Опаздывает Федор Басманов ко сроку: видит, спустившись торопливо едва ли в залу шумную, что не было в трапезной более ни царя-батюшки, ни кравчего его ( неверного ему ни разу, как оказалось ныне ). Да и сам он выглядел не к месту сейчас, ведь засобиралась куда-то охмелевшая частью опричная братия вон отсюда, оставив богатое пиршество и смеясь во весь громкий глас мужицкий отчего-то разгоряченно. Другие же боярины спокойно продолжали губить медовуху из чашей золотых да свистеть скоморохам лихо отплясывающим потешные танцы без смысла, но какой-никакой при этом задоринкой. По обычаю бывало так, когда избранные люди государя решались отправиться в опальные боярские дворы по приказу царскому на ночь беспокойную глядя. — Ты где был? — слышит Басман-сын вопрошание грозное, не сулившее молодцу юному ничего собой хорошее. — Совсем страх и совесть по малолетству успел потерять? А коли бы царь заметил отсутствие твое и с меня бы за это спросил? — Алексей был зол. Зол аки бешенный черт, что ощущается отчетливо крепкою дланью его, сжимающую плечо отрока столь непокорного. Не нравятся такие нападки ни за что да ни про что от тяти родного Феденьке, выдергивает раздраженно руку из захвата сильного и глядит, сдвинув брови чернявые, на воеводу загнанным волчонком. — Василий Степаныч сегодня получил по заслугам своим. Мне еще не хватывало, чтобы и тебя в малютины тюрьмы заперли за своеволие, — так вот оно что было — вот чей крик Басманов жалобный слышал в коридорах Александровой слободы. А не признал ведь в нем Васьки поначалу, да и не думывал Федя, что пир очередной случился для него последним, хоть и подозревал, что за дела его бесчинственные, в коих аккуратства не испытывал, ему однажды влетит сполна. Ажно любопытно особливо стало, кто успел донести до него.

— А Иоанн Васильевич где? — возвращается разумом Федя наконец в главные беды сердца своего. Болит все естество молодое за самодержца, сильно болит. Кажется, было оно так у матери, когда та при жизни провожала мужа храброго на войну великую за русские земли, из коей и выбраться опосля бы не мог, оставляя свет Софию вдовою безутешной с двумя сыновьями на руках. Да только почто оно так было — верный государев опричник понять не мог. Списывал мимолетами на то, что так должно быть у всякого преданного делу благодатному своему царского пса. — Тьфу ты. Невидаль какая. Еще чего спросишь? — Алексей, вновь схватив жестом грубым сына под руку, ведет того к выходу из палат богатых, теряясь в черной толпе. — Нам по душу Шепякова надобно, а ты все о государе думаешь. Охмелел он совсем. В опочивальню направился свою. Позаботится Калист о нем, а о тебе и не вспомнит даже, ежели и углядел непоявление непутевого дитя моего, — замирает на слова Алексея Данилыча Федя, хлопает глазами разгромными голубыми и неверующей Фомой мотает головой из одной стороны да в другую. Собакин был рядом. Этого хватает Федору, чтобы вырваться из ведущего его по коридорам в конюшни батьки и встать в позу решительную, ни с чем непримиримую. Никуда он ибо не поедет. — Да куда ж вы все? В опасности смертельной царь наш великий! Заговор супротив него удумали, отравить хотят, — говорит Басманов нарочито сие так громко, что прокатывается эхом молниеносным по белокаменным стенам предупреждение роковое его. Надеется Федор, что обратят внимание братья на него да не обманывается в своих ожиданиях. Видит, взымело оно действо — оборачиваются застывшие вдруг мужики на него, кои еще не ушли во дворы али не присутствовали остатками на вечерней трапезе.

— Федь, кто удумал то? — решается начать Петр, что подле Алексея так и продолжал быть, на младшего братца в нерешительности поглядывая. Знавывал горячий и бурный нрав Федьки, хладностью осознанной готов был всячески остужать того, дабы не наломал дров поспешностью действий своих. — Обвинение серьезным ты раскидываешься сейчас, разумишь? Имеются ли доказательства того у тебя на руках? — имелись, Петька, еще как имелись. Да вот что толку о них твердить сейчас в подробностях мельчайших — в любой момент упущенный Грозный мог Богу душу отдать и все доводы его станут не у дел. — Да что же вы... — один был в страхе Федор Басманов своем, совсем одинешенек. И посему, сделав шаг в заднюю сторонку незначительный, затем еще один, да окинув последним взглядом оглушено-разочарованным товарищей по делу ратному, Басманов разворачивается мигом и несется в царские покои прямиком под оклик отца яростливый от выходки сей, скользя подошвой сапог по полу в беге скором на особливо крутых поворотах. А когда настигает их наконец, то и на рынд, перегородивших путь опричнику младому перекрестом посольских топоров, что без дозволения войти собрался, внимания не обращает — хватается ими ладонями, сжимается пальцами лезвия вострые да рывком убирает их прочь от себя. Не боится ничего и никого, тем более, что и сам тут стоит иногда. Знавывает прекрасно, как проскочить можно, коли очень сильно того захотеть, так что пущай не стараются проныру такую остановить. — Лекарей лучше кличьте да поскорее, — бросается советом дельным Федя, прежде чем собственноручно отворить мощенные двери в опочивальню и проникнуть в нее. Странного события становится свидетелем он, в коем Иоанн Васильевич склоняется над лицом кинувшегося ему в ноги холопа.

Щемит мимолетно на душе его в лишней близости этой, однако не то было ему сейчас столь важно. В морщинистых руках Калиста ловил отблески пламеней свеч восковых нож, которой находит судьбоносное предназначение в ту же секунду — вскакивает на ноги государев кравчий, воспользовавшись замешательством Грозного, прижимает голову ослабевшего царя рукою ближе к себе да направляет острие тесно к горлу правителя земель русских. — Зря я пожалел тебя, Басманов. Надо было сразу тебя прикончить, чтобы под ногами не мешкался зазря, — хрипло вторит Собакин, давясь хриплым смехом из легких от накатившей волны отчаяния. — Терять мне нечего. Все равно на казнь отправят. Государь яд уж принял с рук моих — так какая разница, когда на тот свет ему дорога откроется, верно? — все в Федьке готово было взрыдать от ужаса происходящего, но стоял он, почти не шелохнувшись — нельзя было ему сейчас спугнуть покусителя на святую жизнь. Иначе бывать в Александровой слободе беде страшенной. Один нервозный шаг излишком мог стоить иоанновой смертию. — Полно тебе, Калист Василич. Не стоит рубить с плеча так, — и коли телом действовать было сей же час почти никак не можно безопасности ради самодержавца, то языком всяк подвешенным своим заговорить было для хитреца этого вне всяческих запретов. — Тебе послание тут я нашел. Прочти, будь добр, пред тем, как становиться жертвой выводов сгоряча сделанных ты собрался, — вынимает из-под опричного кафтана свиток ныне добытый в комнатах кравчего, да протягивает его издали, дабы преступник эдакий дошел до него сам.

И Собакин ведется, не признает свое же письмо, отводит нож от царского тела, подбирается ближе к юнцу, что и становится в хитрости этой ошибкой его главной: другою дланью свободною обхватывает Басманов протянутую ладонь кравчего, со всей силы ( был мужчина в несколько раз больше него самого, хрупкой тростинки такой ), отталкивается его в сторону, тут же меняясь с ним местами. Теперь Федор закрывает государя собой, вынимая из ножен меч удалой, пока кравчий не оказывает в руках подоспевших с коридоров рынд. Злость берет Басманова неистовая, подходит ближе к Калисту, признавшего поражение свое выпавшим их пальцев орудием несовершенного душегубства. — Все же перехитрил ты меня, Басман-сын. Честь и хвала тебе за это, — улыбается Собакин. — Да толку то что в этом? — потягивается он ликом бесстыдным ближе к ровному носу опричника, выдыхает горячо. За что получает ударом кулака по виску от соперника, у коего ненависть вскипала заместо крови, кажется, параллельно с гневом праведным. — Бой проигран, а война выиграна уж давно, — еще один удар. — Отравлен наш великий царь всея Руси, — и заливается смехом громким и издевательским. — И нет исцеления от отравы этой. Не придумали еще! — не замечает за чередой ударов по самодовольной роже Федя, как глаза его ясные на мокром месте становятся, ручьем бегут по щекам кожи мягкой и бархатной на совершенном образе своем. Он был готов убить Калиста самым что ни на есть мучительном способом прямо здесь и сейчас, только не хотел он, чтобы тот отделывался от ответственности так просто: приговор должен вынести Иоанн Васильевич за покушение на себя столь способом отвратительным. И сделает сие он обязательно — не отдаст Басманов душу столь драгоценную в удушливые объятия Костлявой.

Касается руками он грудины своей, вспоминает о мешочке, что благословлением матушка отдала ему перед самой гибелью после тяжкой болезни неизлечимой продолжительной. А в ней — бутылочка небольшая отвара, варенного по рецептам бабки-ведуньи, что на пробу интереса ради делал Федька, когда прознал об отравлениях на царских пирах. Как вчера помнит Басманов: варил никак в полнолуние тринадцатого дня на изумрудной воде, опускал в кипящее варево цветы чертополоха, крапиву, камешки древесного угля да редкое сухотравье из заморских стран ввезенных — майорана, душистой руты и шалфея. Влетело тогда маленькому Федьке от тяти нехило, строго-настрого он запретил заниматься колдовством незаконным и имя свое им срамить ( в подтверждении наказа даже сжег из сундуков все записи, чтобы не было мальчишке ему более до них дела ), но отвар все же остался в тайне ото всех. И желал найти ему применение Федя, ежели кто-либо из семьи его окажется в немилости однажды, ядом упоения достойный лишь. Однако планы все же имеют незамысловатое свойство меняться нежданно-негаданно. И когда уводят окаянного беса этого из опочивальни в темницы Скуратова, кидается опричник к государю своему, с волнением неописуемым касаясь руками дрожащими и холодными мужчины. — Надежа-государь, как же так?.. Самой смерти не позволю тебя забрать! Вот увидишь, не позволю, — открывает он выуженную бутыль с зельем животворящим, касается краешком горла стеклянного губ Грозного, который, кажется, мало что сейчас понимал и был буквально на грани сознания, поэтому Федя не ждет — выливает в рот ему ее до последней капли да укладывая на перины мягкие да следя, чтобы все проглотил. — Пей, хуже не будет. Пей, прошу тебя, Иван Васильевич, — и коли подействует отвар целительный, то выйдет из мудрого владыки принятый яд кровью черной. И неймется остаться ему в царской опочивальни до конца, но не можно: влетают коршунами в них лекари гурьбой, велят покинуть комнаты и не мешать их работе. Хочется Феде ослушаться назло всем, но понимает, что не в том он при дворе положении, а поэтому услужливо выходит обратно в коридоры, кидая взгляд безутешный на царя пред этим за все извиняющийся.

Все дни последующие, что тянулись отчего-то невыносимо долго, терзающие души холопские в мучительной неизвестности о непокорном грядущем своем и судьбе великого государства, ходил Федька Басманов точно будто по углям раскаленным босыми ногами. Чуял супротив своих реальных возможностей вину ни с чем не сравнимую, ведь коли бы смог он изначально провести Калиста Собакина, обвести его нитью вокруг пальца, то не было ничего бы такого, отчего вздыхало б царство русское в богобоязненной молебне за здравие Иоанна Васильевича. Молились, священный крест на сердце давая, по сохранение жития его все — от мала до велика, от крестьянства далекого до верной опричнины. Земщина время того и вовсе не теряла, словно бы ждала всю свою недолгую в страхии прожитой жизнь около самодержавного царя хворобу его. Вызвали те в Александрову слободу со старицких уделов князя Владимира Андреевича, что братом двоюродным Грозному приходился. Даром только, что Ефросинья Старицкая была ныне сослана в Горецкий монастырь, да и до нее, вестимо, слухи уж дойти успели, что непримиримый противник ее ныне при смерти от яда заморского возлеживает на перинах своих ( верно молится усердно, чтоб престол сынку ее отошел и закончилась для нее опала, в монахинях проводимой ).

Зрел Федор Басманов с товарищами по братии рьяной, как творился беспредел боярщины все эти дни, что готова была пляс на костях устроить еще живого государя, токмо понимали все прекрасно, что опричники были нынче в опаснейшем положении своем, и в любой момент, коли чего не так пойдет, не дай Боже, и их на плаху отправят всех по воле Владимира новоиспеченного. Больно наивен был тот и ведом сладкими речами чужими до такой степени, что и сей же час не понимал, что от него хотят все, за брата переживая душевно — науськает земщина об указе том только так, заручившись подписью Старицкого, а уж в действие его сами приведут, не теряя времени драгоценного. Посему сторожили государевы покои псы его верные, не давали Афоня Вяземский с Алексеем Басмановым дорваться стервятникам этим до больного Иоанна Васильевича, невзирая даже на вести от лекарей добрых, что спасена каким-то чудом невозможным жизнь государева. Ведь добить в легкую изнеможенного могут, подсунуть заместо отваров исцеляющих нового яда, и уж тогда беды точно будет никому не миновать. Кравчего нового не сталося при Грозном, не можно избрать другого без его на то воли, отчего Афанасий с внимательностью ястребиной взирал на каждое действо знахарей, дело свое знающие как нельзя хорошо, дабы те ничего не подлили лишнего да не подсунули ничего пока неосознающему царю.

А Феденька наблюдал тихонько из-за угла в коридорах, с упорством на двери смотря, за которыми скрывался Иоанн, да нательный крестик сжимал дедовский серебряный в ладонях своих тонких до отметин окровавленных от впившихся в кожу углов. До того времени, пока не выходил оттуда кто: в тот же час скрывался Басманов за стенкой, прислушиваясь к разговорам другим, с клокочущим сердцем юношеским в груди страшась услышать о неминуемом. И каждый раз выдыхал спокойно, когда новость случайно узнанная были одна за другой лучше и лучше. Открыл глаза великий государь, вобрал в грудь полную воздуха свежего из-за приоткрытых оконцев в покоях своих. Подействовало, стало быть, зелье колдовское на него. Тогда можно было со спокойствием присущим ныне отойти поести да испити, чего изволил делать то Федор в волнении редко. Трудно ведь заставить себя, когда кусок в горло и насильно не лез. Врывается тогда в трапезные палаты Федор, пропускает мимо себя холопок с длинными косами по пояс, что кувшины с медовухой да вином восседающей за столами опричной братии внесли. Однако ж не замечает даже того Басманов, как опускают при взгляде на него бабы взгляды вниз, ланиты их алеют в смущении, а вишневые уста сахарные расплываются в улыбке. Зато заметил сие кое-кто другой. — Как я с такою рожею такого красавца-то народил, а? Глянь, глянь, как девки на Федьку-то смотрят! — слышится родной отцовский глас неподалеку, к которому застремился Федька, засев рядом на лавку. — А он на них нет, — загоготали в смехе мужики под хмельную трель на бузинной кугикле в исполнении Грязного.

— Да ну тебя. Лучше поведай мне о соображениях своих. Кто следующий кравчим станет? Иван Васильевич уж на поправку милостью Господней идет. Недалеко, значит, назначенье новое, — махнул рукой старший Басманов, покосив голову на Ваську с интересом, которого уж вовсю развезло от выпитой браги. — А что, если ж и меня? А чегой — мне пальца в рот не клади, лучшего хмеля только к государеву столу подам, а не всякую попавшуюся под руку дрянь, — важничает Грязной, который, как подмечает Федька мимолетом-налетом, думает вечно об одном и том же. — Чего-то думается мне, что выбор весь на Афоню падет, — вклинивается в разговоры застольные Малюта Скуратов. — Так что мечтай и впредь, Василий. У меня от работы ты всяко не отлынешь, — с усмешкой на потрескавшихся губах тонких своих, Лукьяныч опрокидывается чашей виной. — Федь, а ты чего думаешь по поводу этому? — обращается Алексей ко младшему сыну своему, который едва успел пригубить вина. На что молодец озадаченно покачал плечами, признавая, что не знает и сам ответа правильного на сей поставленный тонким острием вопрос. Хотя нет, мог себе представить примерно — на месте государя бы он никого не выбрал на место кравчего, хоть и знавывает прекрасно, что так не можно вовсе. Доверие — вещь достаточно шаткая, рассыпется однажды звоном монет по каменным плитам да так собирать и будешь долго их обратно в мешок, пересчитывая каждую, чтобы не потерялась случайно. Отвлекает от оживленной беседы опричную братию Вяземский, опустивший нежданно для юнца тяжелую руку свою крепкую на его плечо, облаченную в черную ткань кафтана.

— Государь желает видеть тебя в покоях своих, — едва испуганно дернувшись, Басманов голову свою поднимает, чтоб встретиться с ничем не выдающим себя взглядом князя. — Челядь прибежала сюда. Велела тебе передать, — и непонимание ретиво застрекотало, защемившись нервно в тонких длинных пальцах Феди. Поднимается он резво из-за набитых яствами столов да на гнущихся кое-как ногах уходит из залов, в сопровождении смешливом без всякого злобия якобы о том, что напортачить где Басманов успел, за что и получит от царя по шее немедля. Цыкает на них воевода, токмо чем заканчивается все, Федор Алексеевич уже не знает. Слуга Иоанна Васильевича, поджидающий его все то время на пороге палат, сопровождает молчаливо направившегося в опочивальни опричника, взор васильковых очей коего бегал по стенам слободским, предчувствуя меж ними разговор, причину которого Федька осознать до конца не в силах был. Уже около дверей мощенных Федор стопорится на мгновения, дабы сделать вдох и выдох, спокойствие обрести наконец-таки, ведь не было ничего такого, за что его надобно было бы обругать на всем, на чем белый свет стоит. А все равно волнительно было да не понимал молодец почему именно. Получив дозволение войти в царские покои, пропускают Басманова сторожащие комнату государеву рынды, после чего проходит опричник неспешно, опустив синеву очей в пол. — Иван Васильевич, — кланяется со всем присущим истинным почтением Федор, все же решаясь взор свой на государя поднять. Особливо, ежели и вины какой на нем не лежало. Ждал он теперь молвы самодержавца как приговора по душу собственную.

И все же страшно было наедине по отсутствию привычки с Иваном Васильевичем оставаться было, ой, как страшно. В особенности, когда царе, взглядом своим неусыпным по тонкому стану его проскользив, с усмешкой отзывается о его, казалось бы, нерасторопности, якобы государя своего тем самым в безуважительное положение ставящее. Опускает юнец вновь взгляд в пол свой пристыженный, да, кажется подрагивающие ресницы длинные и без того с потрохами состояние его выдали, ежели и взаправду усмешку хищную на устах Иоанновых собой вызвали. — Не имел умысла я злого обидеть тебя сим, надежа-государь. Прости мою ты нерасторопность — не ожидал я твоего приглашения так скоро, — и глас младой, невзирая на все то волнение, которое сейчас отчего-то особенно сильно испытывал Федор на душе своей, поговаривает отточено да без запинки какой как воину положено. Так, как батюшка его учил однажды, прежде чем ко двору царскому привести да на службу в рынды отправить, оставаясь тенью неприметной во дверях дворцовых залов в белоснежных меховых одеждах из теплого горностая ( которые Басманов, словом, не очень и любил, но что было поделать, благо не было ему толком до нее - службы этой - в последнее время, отправляясь с отцом по царскому поручению в походы военные, победы сулящие ).

Впереди себя руки в замок скрепив, опричник ожидал чего угодно услышать в ответ, да только не внезапно разверзнувшегося в опочивальне государевой смеха громкого. Озадаченно взор все же подняв на собеседника своего, Басманов думает старательно о том, что же так нежданно повеселило вдруг нежданно-негаданно в его поведении самодержавца до этого всегда строгого и хмурного ( поговаривают в слободе, что будто после смерти царицы Анастасии всегда он таков был ), где ж сам того не замечая дал повод на потеху и чем так упозорился невзначай. Непривычно оно было — смех искренний государев услышать вдруг, особливо после такой беды страшной с ним случившейся, силу крепкую отобравшую, однако коли же на душе его ныне хорошо сейчас, то и опасаться вспыльчивости какой на себе испытать не придется наверняка. По крайней мере, Федьке хотелось уж сильно надеяться на то. Посему не интересуется причиной веселости сей, не имея на то и права малейшего, ждет терпеливо иной речи государевой, которой, быть может, в действительности и расставит царе все по своим местам законным.

Но долго не заставляет Иван Васильевич ждать себя: подзывает Федора ближе к себе да ответ держать велит за произошедшее. Расспросы те ожидаемы были, а посему врасплох не был Басманов застан ими. Все еще испытывая пред государем в непривычной близости такой да единении волнительный трепет сердечный, делает молодец с пару шагов ближе, опускаясь прям пред креслом иоанновым на колени, касаясь пальцами на руках длинными приятного ворса ковра заморского. Какова же мягкость диковинная, Боже мой. Умеют же персы вышивать столь искусно их. — Поведение Калиста Васильевича подозрение вызвало у меня еще с пару месяцев назад. Батюшка мой — твой воевода верный Алексей Данилович — учил с малолетства меня к таким деталям внимание особенное обращать, — начал молву свою Басманов, стараясь воспроизвести моменты все в точности, дабы произошедшее пред Грозным встало теми самыми картинками сменяемыми, что зрел воочию опричник надежный с несколько дней тому назад. — Он казался мне отстраненным каким, более злым, нечета прежнему себе. Шугался всех как лесной зверек пуганный. А на днях я приметил бутыль стеклянную в его руках случайно. Тем самым и понял, что тут было нечистое что-то. В такие лекарства и яды не разливают у нас, — в рассказе, что не планировал конец обрести такой долгожданный в ту же секунду обрывочную, Федька даже позволяет ближе к государю придвинуться, в лицо его всматриваясь бесстыдно, подмечая перемены в настрое его дальнейшем выслушивать правду продолжать, какой бы горькой для него она сейчас и не была. Но не посыпает голову пеплом царе самому себе в сожалении, внимает слуге юному и впредь. — Подумал ненароком я, что, быть может, это отрава для опальников новая была, хитровыдуманная, завезенная по твоему указу откуда-то из-за границ, но проверить кравчего твоего я все же решился.

Неловко было признаваться в том Иоанну, да что ж теперь поделать было, коли до конца оставаться с ним честным откровенно? Знал, что лучше выпалить все, как на духу написано, дабы еще больше проблем на себя не обрушить и не стать случайным сподвижником Собакина в делах его темных по домыслам возможным. — Каюсь, милостивый государь, в покои чужие я проник без спросу и разрешения, — Федор, будто сознавшийся в какой смертоносном грехе в исповеди пред игуменом своим, в пол низко кланяется, в надежде прощения пред Господом выпросить, душу от скверны причащающей. — Надеялся я до последнего, что не лежало на Калисте вины какой и мои подозрения напрасны были, но нет — нашел я письмо то злополучное под подушкой пуховой его заблагополучно припрятанное, — выпрямившись наконец вновь, в неуверенности будто какой переводит взгляд Басманов пронизывающий на пергамент, покоящийся на резанном столе царском, да вспоминает лихо тут же, как сунул грамоту в горнице, на вину прямо указывающую, подоспевшему к покоям Ивана Васильевича обеспокоенному Афоне Вяземскому в руки, стоило тому прознать о произошедшем, да наказал просьбой чистейшей князю передать самодержавцу его сразу же, как только он в себя придет и лучше станет чувствовать себя, чтобы известием неприятным этим только хуже ему ненароком сделать больше. Все ж тому было куда легче ко хворающему Грозному в опочивальню пройти, чем ему — очередному опричнику с фамилией, что известна в кругу братии стала только благодаря заслугам отца его. — И я хотел было отправиться с ним на поклон к тебе, Иван Васильевич, предупредить об опасности грядущей, но не смог — перехватил меня Собакин, не дал того сделать вовремя.

Как именно оно в будущем было, Федор Басманов повелителю русскому докладывать уже не стал. Навряд ли ему то интересно станет слушать от очередного холопа своего, за судьбу коего не стоило да и в принципе не было нужды какой беспокоиться, ведь было у него с шесть сотен еще таких, ежели не более. — Только ошибку свершил он негожую для себя такую — спешил так, кажется, что не проверил кафтан мой, посему не перехватил записки свои тайные обратно, — довершает он реченьку свою, токмо спохватившись воспоминаниями о том, что гложило его мучительными подозрениями на сей счет, вновь принимается за выкладыванием всех мыслей своих, кои, возможно, могли бы царю на размышление и сгодиться. — А он как — неужто Малюте еще под пытками зверскими ничего не рассказал? Я понимаю, что не мое оно дело вовсе и не хотелось бы подозревать кого раньше времени, но странным мне показалось то, что бояре во время болезни твоей князя Старицкого тот же час вызвали, — даже сам Федька, коего нельзя было назвать самым примерным православным смердом, безустанно молитвы возносил в храме Троицы о здравии Иоанна Василевича. Вестимо, даже усерднее всех прочих. — Будто все решено было заранее и не надеялся никто на выздоровление уж твое.

Что ж, иного Федор Алексеевич и ожидать не смел. Не настолько он был к Иоанну Васильевичу близок, чтобы тот прислушивался к нему да говаривал с ним на равных о подозрениях своих ненарочных. Был бы ныне на его месте отец родной аль Вяземский — так куда проще ответ бы пришлось держать великому самодержавцу, но нет. Вероятно, годами должен молодец был проверку пройти прежде, чем Грозный станет и ему доверять беспрекословно, душу без стыда за чин свой огромный будет изливать за чарочкой красного вина рынде обычному да воину храброму на полях сражениях за русское царство великое в едином лике своем светлом. Да только ли быть тому в будущем каком недалеком? Посему опускает взгляд очей ярких вновь в пол Басманов в повиновении, пристыдившись невзначай, когда молвит царь о том, что сует нос не в свое он дело, да так и не поднимает их до того самого момента, покуда не призывает Иоанн слуг к себе безустанных, а за ними и Скуратова Малюту. Коему и вверяет его Грозный до поры до времени, чему в самых глубинах души своей, возможно, Федька был тому вовсе против, ведь ничего хорошего из такого ' гостеприимства ' выйти не могло да и греха на нем никакого не лежало, чтобы обрекать жизнь младую на него. Но не показывает того он присутствующим в опочивальне государевой, со смятением лишь кинув взор свой то на Иоанна, то переведя его на Григория обратно недоуменно, с колен поднявшись да отвесив поклон напоследок государю. Не имеет права возразить ( чему учил его Алексей Данилыч, ко двору государя приводя на службу ), что не надобно ему на Собакина глазеть, не в том он положении. За дерзость то посчитать царе может и лишь хуже может стать для него двукратно. Посему идет следом Басманов за Григорием послушно да думает про себя о том, что его ждет в дальнейшем.

В тюрьмах Малюты темно было, сыро да и пахло чем-то затхлым — не то сеном полусгнившим, не то желчью какой, не то прожженной кожей. Токмо это все не так сильно волновало Федора Басанова, как висящая на цепях беспомощная и посиневшая от ударов туша недалече от них. Калистом тот оказывается, как выясняет Федор, всматриваясь в знакомые черты лица и одежи его изгаженные копотью да кровью. — Любуйся, Федор Лексеич, — с усмешкою проговаривает Гришка. — Ты ж так хотел его видеть, — и не понимает Федор искренне, почто царь, а теперь и опричник главный решили, что ему есть дело особое до этого изменника поганого. Но коли имеется возможность такая, то, подбородок вкинув повыше, подходит он к едва живому, но все же находящемуся в сознании кравчему, который, наконец, и на него обращает внимание свое. — Тварь. Паскуда, — со всеми остатками сил, находящихся во конечностях израненных, выплевывает с ненавистью ядовитою Калист Васильевич, гремя цепями, стараясь словно бы выбраться из них и накинуться на подошедшего Федьку Басманова, кажется, в намерении прямом за собой напоследок на тот свет утащить. — Подойди ближе. Ну же. Убью, сукин ты сын, — ругается он и рычит, что, кажется, вовсе не по нраву Малюте Скуратову, раздосадованному столь ретивому поведению пытуемого им.

— Помолкни уже, лучше б со мной беседы вел, — грубо отодвинув Федора с дороги, схватив его за предплечье мозолистыми грубыми пальцами толстыми, выходит Скуратов вперед да прислоняет Собакину раскаленное железное клеймо над сердцем. По всей тюрьме слышится крик болезненный, от коего у любого кровь застынет в жилах. Стынет и у Федора, непривыкшего видеть подобные издевательства ранее, да не более того. Поделом достается Калисту Васильевичу, поделом. Не жалко его ни капли, что пред смертью останется клейменным он Иудой. Заслужил. — Говори, псина, кто тебе приказ сей отдал? Так и будешь в молчанку играть со мною? — сквозь зубы спрашивает Григорий Лукьянович, железо раскаленное к телу истерзанному сильнее прижимая. Молчала собака и толку от сего не было. Больно предан он был врагам царевым тайным. Даже на своем посту ответственном и далеко не последнем. Оттого откидывает в сторону Малюта с раздражением клеймо от себя и оборачивается под шум прокатывающего со звоном по каменному полу металлической рукоятке он к Федору обратно. — Быть может, и тебе есть что сказать, Федор Лексеич? — с лукавством обвычной вопрошает он его, положив ладонь тяжелую на тонкое плечо Басманова. Всегда Малюта к нему так относился, всерьез, как опричника, не воспринимая. Оттого не нравился он Феденьке особо. — С чего это вдруг? Ты меня с ним в сговоре подозреваешь? Вот тебе крест, Григорий Лукьяныч, — Федор, в довесок к словам своим, перекрестился правой рукой, но не прекращал возмущение выдавать глазами голубыми. — Знаю все то же, что и ты. И Старицкого воочию ты видел сам во дворцах. Неужто сам додумать не можешь?

Малюта еще долго пристально всматривается в очи напротив прежде, чем насмешкою оградить молодца такого. — Ладно, черт с тобою. Иди уж. Прознаю об обмане — мучений испьешь более его. Уяснил? — ощущение подневольно складывается такое, что дает он Басманову шанс последний на искупление, однако не получит того Малюта. Не в чем исповедоваться было Феденьке. Чист и невинен он был не токмо перед самодержцем великим, но и пред Господом. Посему махает на него рукою Гриша и отпускает подобру-поздорову, чем решает воспользоваться Басманову тут же, идя из застенок прочь. Не дай Боже ему здесь пленным однажды оказаться. Да ни за что в жизни. Посему держит он уверенный путь в молодечную, где хочется вечер и ночь ему провести. Не желает отчего-то в этот раз слободу ему покидать. Показать тем самым, что доверяет он любому государевому решению и не казнит он зазря за подозрения свои лихие под покровом ночным — так оно, вероятно, и было. А, быть может, Федор устал за сей день порядочно да перенервничал, находясь под пристальным взором Иоанна Васильевича у его ног — не знал точной причины удрученного состояние своего, но и оно могло его к тому сподвигнуть, вестимо, тоже. — Федька, как ты? Почто тебе Иван Васильевич вызывал к себе? — слышится глас родной рядом нежданно. Поджидал его, кажется, Петя все это время, до жути переживая за своего младшего братца. Басманов, устало дернув плечами, падает на лавку около окон и не шевелится, спиною к стенке прислонившись и очи прикрыв на мгновение какое-то.

— Спрашивал, откуда про отравление я его знавывал. Я ему все рассказал, как есть. И все на этом. Ничего более не было, — Федор не стал говорить о возможном подозрении его. Не хотел брата расстраивать, что обязательно и бате их настучит об этом. — Как ладно. А пойдешь с братией в кабак? Мы сейчас собираемся все там ночью засесть, отдохнуть, — Петр приобнимает младшего за плечи в объятиях во всем поддерживающих да догадывается об ответе заранее, зная Федора как облупленного. — Настроения нет что-то. Не ожидайте. Идите без меня, — и старший, понимая более без излишних слов, оставляет Федора наедине с собой, коему хотелось отчего-то залечь спать прямо сейчас. Без прочих опричников в молодечной уж лучше было. Никто не потревожит сна его беспробудного, на который он надеялся неимоверно, дабы быстрее приблизить начало следующего дня. Посему он ложится на бок, устраиваясь на лавке поудобнее, и глаза прикрывает, наслаждаясь блаженной тьмой и старательно не думая ни чем, что могло бы бессонницу призвать к разуму младому ненароком. Утро вечера мудренее.

Не долгим был сон Федора Алексеевича Басманова. Будит его кто-то настойчиво, за плечо потрясывая с нажимом легким, чему противиться не смел опричник юный, тут же из сна своего беспробудного, в котором виделось ему ровным счетом ничего, одна пустота безмятежная, выныривая. Думалось ему спросонья, что это брат вполпьяна его с гулянок вернулся али батя, но нет — распахнув большие сини очи, зреет пред собой Федор Вяземского. — Афанасий Иванович? Ты чего этого? — садится на лавке Феденька, от лика своего морок старательно отгоняя. Жарко, слишком жарко было тут ему. Надо бы ему кожу освежить чем-то приятным — колодезной водицей прохладною по меньшей мере, а коли и ромашку лекарственную где обнаружит по пути, то того и вовсе воздействия то взымеет еще больше. — Так уж утро раннее, Феденька. Не пристало опричнику дрыхнуть до обеду, — нахмурил Басманов брови соболиные в недоумении от поучения такого, да к оконцам со ставнями расписными приоткрытыми голову оборачивает. И правда, утро уж наступило, судя по лучам солнечным ярким, для ночи едва ушедшей в яблоневом рассвете не присущих. — Дело у меня к тебе важное будет. Да непростое такое. Верю, что с пронырливостью своею справишься ты с ним, — продолжает молвить речь свою оружничий, загадку в целях своих непознанную сохраняя.

— Да что за дело то? — вопрошает после недлительной заминки меж ними Федор Алексеевич, терпение теряя. Все ему было интересно узнавать как можно скорее, времени драгоценного зазря не теряя. — После заутрени расскажу. Слышишь звон святого колокола? Пора нам, — и, улыбнувшись чему-то с хитрецой лисьей будто, удаляет келарь из молодечной, оставляя Федора один на один со своими мыслями спутанными в клубок тугой. Смотрит до конца в спину мужчины юнец и подмечает про себя тайно, что странным его поведение было в последнее время. ' Совсем со своею Морозовой голову потерял, ' — цокает в неодобрении про себя Басманов ( хотя черт его самого знает — быть может, и он себя вести себя будет подобно, коли окунется в этот пресловутый омут любовный однажды ), на ноги поднимаясь и кафтан на себя черный поправляя, стараясь не оставить на нем ни единой складочки. Надо бы найти плащевку где-то недалече свою в стать цвета одеяния опричного, ведь негоже с непокрытыми власами в храм на службу было входить да молитвенные прошение среди братии Господу возносить.

Но сдерживает обещание свое Афанасий Иванович, вылавливая Федьку из общей толпы около храма да ведя его с завидной настойчивостью куда-то далече ото всех в сторону, будто бы старался отчего-то отчаянно, чтобы не слышал их разговору никто. — В общем, пир будет сегодня. Мне, как кравчему сегодняшнему, помощь нужна будет. И не абы чья, а твоя, — и стопорится Басманов тут же, тормозя подошвою сапог по земле с мелкими камушками да пыль зазря вороша под собою. С чего бы это вдруг, интересно? Особливо после такого в сторону его царского неверия. — А сам справится уж не можешь? Али поддержка душевная в сием начинании тебе от меня нужна? — не может укрыть усмешки Федор, пущай и радуясь где-то глубоко внутри себя, что удастся хоть таким образом ему службу составить Иоанну Васильевичу. Да только был ли в том смысл? Не прогонит ли самодержец во время пира его, приметив его опосля отравления своего ужасного среди кушаний и напитков. — Брось. Коли ты еще не слышал о вчерашних моих хождениях, так я поведаю о них тебе, Афоня. Не доверяет мне государь, коли в тюрьмы Малютины он меня послал на Калиста покойного поглядеть, — да, услышал о вести этой неутешительной Федор из уст резво все новое обсуждающих опричников прочих. Да понурился пуще прежнего от того, что легко отделался бывший кравчий, не выдав повелителя аль повелительницу недобрую, забрав тайну свою за доску гробовую.

Но сам Басманов знал, чуял прекрасно, кто руку ко всему этому приложить свою лихую мог. Жаль, что никто не веровал ему, молчанием гневным и праведным будто повелевая носом в царские дела не лезти и ничего не удумывать на род, а тем паче руку подымать, к государю прямо отношение имеющий. Чтож, пущай будет по твоему, Иван Васильевич. Супротив государевой воли против кого бы то ни было Федька идти не желал, дабы беды на свою душу не накликать смертельной. Не в том он положении был, чтобы своевольничать. — Так вот и докажешь ему делом своим, что ты не причастен ни к чему злому. Будто впервые видишь ты его. Знаешь же прекрасно, что мнительным весьма стал самодержавец наш после смерти Анастасии и не унять того, — а затем, заискивающе склонившись на Федором немного, продолжает. — Покажи преданность ему свою не только словом звонким, но и делом великим. Какого характера оно бы и не было. Тогда прекратится у него эта подозрительность к тебе и все станется, как оно было раньше, — приметив в очах молодца то, что хотел, вестимо, он того больше всего сейчас на свете, переходит княже к самому главному. — И не только мне помогать предстоит тебе на пиршестве предстоящим. Другая задача главною будет у тебя, — и не может эмоциями скрыть Феденька заинтересованности на своем лице. Внимает каждому слову он Вяземского, приняв все его дельные советы под особо пристальное участие.

Ближе к полудню ворочается Федор Алексеевич от купцов слободских, выделяясь пятном ярким на фоне все прочих благодаря новому прикупленному кафтану светлой желтизны с узорами золоченными, да направляется тут же в залы, в котором вовсю шли приготовления. Заранее приказал Афоня одеться достойно под грядущее застолье, что было на сей раз не простым, а богатым, широким весьма. И предстояло Басманову наблюдать за всеми тенью незаметной до особых распоряжении в дальнейшем. Нехитрым для него занятие это было, а посему не сомневался нисколечки опричник, что справится он с этим важным заданием без сучка и единой задоринки. А еще он запамятывал призадуматься о главном: это что получается — Афанасий Иванович стался новым кравчим при дворе? И хоть отрицал то Вяземский в разговоре их ушедшем, что, мол, временные затруднения все это да у него на службе и без того обязанностей по горло, что наврядли сможет и эту роли важную в себе совмещать у себя. Токмо, как бы не говорил он того, как бы не отнекивался, а Малюта Скуратов верно напророчил — Грозный больно доверяет княжичу, что не оставит важное место пустым надолго. Быть может, не видя иных вариантов, как верного соратника ближнего на него посадить, честью непомерной такой его одаривая.

Ох, и слухов по Александровой слободе пойдет. Состраивая вполне логичную цепь в разуме своем из звеньев-мыслей, представлял хотя бы примерно Федор Алексеевич, о чем все сегодня говаривать будут за столами богатыми. И ему обязательно достанется тоже. Да только плевать на них всех хотел Басманов, долг свой перед государем исполняя с честью и достоинством. Был он в его войсках ради него, а не во имя всеобщего одобрения. Так что пускай лучше поскорее смирятся с новым положением всех вещей поскорее, а то, как поговаривали лекари иногда, от нервозности лишней волосы быстрее седеть начинают. А учитывая, что стариков не по своему возрасту здесь было предостаточно, то они в своих суждениях были совершенно правы.