Федору Басманову четырнадцать лет.

Тогда он впервые, находясь тенью неприметной среди пушеных рядов, видит крепкий государевый стан тридцатипятилетнего Иоанна Васильевича Грозного на поле боя. ' Сын, смотри. Вот он! Царь всея Руси! ' — слова воеводы Алексея Данилыча, приобнявшего испуганного сына по-отечески за плечи, звучат отголосками звона словно бы самих заведенных тревогой непонятной набатов, пока сердце в юношеской груди пропускает глухой удар. А затем еще раз, еще и еще. Голубые глаза Федора ( который забывает с длящееся вечностью мгновение, как вообще можно спокойно дышать при виде его ) не смеют даже на секунду отвести своего пристального взора с того, благодаря кому уже тогда, кажется, Басманов начинает обретать смысл выигрыша во всей этой треклятой войне; с того, за кого и живота своего отдать не жалко будет ныне, присно и во веки веков. — Ца-а-арь, — воодушевленно выдыхает молодец практически шепотом, что сейчас может показаться слишком громким на фоне кричащих баритонами своими бравых воинов, падающих ниц пред самодержавным с просьбами молитвенными, держать себе на уме которые более не имеют мочи. И именно в четырнадцать лет Федор понимает, что тетива лука натягивается с треском по деревянным его плечам, готовя заточенную стрелу к полету прямо в цель. И выпускается из пальцев она тогда, когда Алексей Басманов, немного погодя после удачного завершения военной кампании, приводит сына к Иоанну Васильевичу и отдает его на службу ратную, заставляя волей-неволей стать второй частью железного кольца в защите государевой власти.

Федору Басманову восемнадцать лет.

И уже тогда он начинает осознавать яснее, что с ним начинает твориться что-то совершенно ненормальное. И ежели раньше было как-то терпимее, когда им с Иоанном Грозным приходилось сталкиваться по опричному делу великому не так часто, как бы того хотелось самому Федору, то после его назначения придворным кравчим, все усугубилось донельзя как хуже. Хуже для самого Басманова, который списывал все на слепое обожание, граничащее с боготворением, Иоанна Васильевича, коим обладать должна любая верна цепная псина на его службе. Но его чувства выходили далеко за рамки дозволенного — внутри него растекался горячий свинец каждый раз, когда он подходит к государю своему ближе положенного, подливая вина красного в его золоченный царский кубок. Благо, личинами Федор Басманов умел справляться на ' ура ' — никак себя не выдавал, лишь смотрел в спину удаляющемуся Грозному дольше обычного. А затем, стоило причине его диковинного поведения скрыться в коридорах слободы, вскидывал голову назад, прижимаясь к белокаменной стене, зажмуривал глаза и дышал притупленно полной грудью часто-часто, стараясь из-за всех сил отогнать от себя сбивчивый с пути истинного морок. Единожды даже так случайно из трясущихся рук кувшин выпустил, заливая весь пол вокруг себя гранатовым цветом. Но на правах кравчего простил себе такую оплошность. Не нарочно все-таки.

А как-то один раз, в собственных покоях, выделенных по его чину, приближенному к государю, он начал видеть непотребные сны. Каждого раза отличного друг от друга содержания. В них он слышал томный голос Иоанна, ощущал его руки на коже изнеженной своего нагого тела, его горячее дыхание, опаляющий перекат плеча и шеи — и каждый раз, посреди ночи, Федор Басманов просыпается с пунцовыми щеками и стоном тихим, срывающийся то и дело с его покусанных во сне припухших губ после столь резкого пробуждения. Хлопковая простынь под ним оказывается зверски смятой, а в комнате ощущалась невыносимая духота, даже если за окном стоял нехилый морозец и завывала снежная метель. Тогда Федор Басманов касается кончиками пальцев своих истины — понимает, чем именно больна его душа. Грехом содомистким поражена она, испачкался в нем донельзя, а замолить его у образов святых, сколько бы он не пытался, не мог. Потому что не признает свою крепкую любовь к Иоанну Васильевичу диавольским окаянством, приговаривает во имя исцеления самого себя каждый раз ходить по краю пропасти из битого стекла босыми ногами, но служить при этом игумену своему предано до самого своего конца, пытаясь схоронить то самое запретное, о котором и помыслить грешно, не то, что вслух сказать во всеуслышание.

Федору Басманову девятнадцать лет.

И опричник государев узнает, что не один он такой прокаженный на всем белом свете, на земле русской православной. Взять того же Гришку — банщика царских парилен. Поговаривают, будто тот, за достойную оплату, готов дать всякому боярину тела своего вкусить. Или же опричников на годок младше него, Никитка да Петруша, которых Басманов всякий раз видывал выходящих откуда-то из потаенных местечек растрепанными, но довольными и жутко счастливыми. Да самого Федора как-то раз пытался взять силой в молодечной опричный князь Михаил Засекин, вжимая тело кравчего в лавку и припадая губами к шее его, сухими ладонями ведя по бедрам и сжимая пальцами их украдкой. — До чего ты безбожно красив, Федюша, нельзя же так, — шептал он, словно в бреду. А после того, как Федор дает ему от ворот поворот, сменяет свою одержимую милость на гнев насмехающийся. — Что же это, Федька? Все заметили подавно уже, как ты перед государем хвостом крутишь. А смердам иным и не дозволено любоваться тобой? Не дозволено желать? — кривая усмешка касается его губ. — Тогда для чего ты так рядишься? Для чего серьги, венки на голове, шелк твоих смоляных волос и нежность белоснежной кожи? Цветком царским себя возомнил? Оставь ты это и спустись с небес на землю мирскую — государь наш по бабам, ничего ты этим не добьешься. Безгрешен Иоанн Васильевич и окаянствам мужеложства не станет предаваться.

А ведь и прав Мишка, хоть и получил он по заслугам ударом кулака по морде. Для кого же он так кардинально изменился? Отчасти утешался тем, что для самого себя: он не жаловался и был крайне доволен своим отражением в зеркале серебряном. Но сколько он сможет тащить все сокрытое в себе — Федор Басманов не разумел этого, к сожалению. Однако с каждым днем становилось все тяжелее и тяжелее. Кажется, если он немного побудет самим собой, — вечной весной при дворе, вихрем беспечной молодости цветочной, а не слугою удобную для подношения ядов неугодным, — то и жить станется как-то легче. И сейчас, прокрадываясь по коридорам в женском летнике золотом, бусах, висячих сережках жемчужных и скоморошьей маске богини Мокоши неузнанным ( как кстати прикрывающей щеки его покрасневшие от меду хмельного выпитого недавно храбрости ради ), он врывается на опричный пир, ловя на себе взгляды товарищей по делу боевому. И, что самое главное в этом всем, пожалуй, внимательный взор Грозного. Никто не признал его, никто не приметил отсутствие кравчего при своем месте в этот самый момент — и уста, окрашенные вишневой мякотью, расплываются в довольной улыбке. Будь что будет. И ежели он заслужит столь откровенной и наглой выходкой опалу, то так тому и бывать — жалеть Феденька Басманов ни о чем не станет. Ведь потешить государя в образе хрупком и девичьем — дело благодатное. По пирственному залу разливается музыка. — Ну, давай, краса-девица! — слышится пьяный возглас Грязного. — Пляши нам!

Внимая гласам хмельным, Федор Басманов начинает двигаться в такт музыке, соблазнительно поведя своими тонкими плечами, на которые ниспадали смоляные темные кудри длинных волос, да плавно вскидывая ими поочередно с поворотами головы, глядя сквозь прорези маски то на завороженных грацией его опричников, то на доселе ничего не понимающих земских, по бородам которых вино текло от жадности ненасытного неукротимого чревоугодия. А затем, сделав несколько плавных шагов, в пляске непотребной подбирается словно лебедушка по озеру гладком меж накрытых столов ближе к трону царскому. Где-то на подкорке сознания с остатками совести, погибающей под руинами бесстыдства, Басманов запоздало понимает, что сия затея забавная выйдет ему боком ( влетит ему по первое число ежели не от самого царя, то от батьки точно, присутствующего здесь рядом с князем Вяземским ), коли не сбежит с празднества вовремя и позволит послушно сорвать с себя прекрасный образ благоговейно воссозданный для услады глаз и умасливания уставших душ. Да вот только плевал на все это Федька, кружась в этом грехопадении слаще любой барыни, лучше любого скомороха, знающего свое дело — сие начинание было ему по нраву. И пришлось по сердцу государю, что не мало важно, судя по его заинтересованному взгляду со сгущающими тучами грозовыми в нем, который ловит кравчий на себе мимолетно.

А присутствующие на пиру гости были и подавно опьянены красой движений его осиной талии да ароматом заморских духов по коже, что недавно Басманов перехватил в качестве трофея из запасов одного попавшего в опалу боярина ( одному из опричников так хотелось взять танцовщицу в кольцо своих крепких рук, что был награжден от Феденьки за это белоснежным платком шелковым, выуженным из рукава летника золотого да брошенным в него, но в объятия чужие так и не дался ). Да вот только в один момент обрывается все под приказывающий оклик Иоанна Васильевича, а залу наполняет разочарованные вздохи ненасытившихся танцами красной девицы мужчин. Все также придерживая маску девичью рукой, Федя решительно возвращается в самый центр комнаты богатой, становясь прямо напротив Грозного в ожидании его суждений и поставив руку левую жеманно на бок. Среди наступившей на краткий миг тиши, юноша в висках ощущал как никогда отчетливее гулкое биение сердца, разгоряченного иногда издевательски медленными, а порой и крайне быстрыми поступей тела своего изящного. И, кажется, неузнанным уйти с пиру широкого ему так не удастся: призывает великий царе его к ответу должному, приказывает снять личину языческую да имя назвать истинное свое. Что же, стоит признать, Федор Басманов сам шел на это. Ведя бедрами распутно в своей приближающейся к охмеленному государю властному походке, он опускается почтительно на колени пред ним, пока юбка летника полукольцом ложится позади, распластываясь по полу.

— Не вели казнить, царь-надежа. Помыслы мои чисты, а имя так же подлинно, как и моя безграничная верность тебе, — вторит он будто не своим, сравнимого, пожалуй, с самой нежностью и мягкостью ручейка ключевого, голосом, прежде чем все же опустить маску Мокоши с себя и явить лицо свое настоящее Грозному. Малюта Скуратов, восседавший неподалеку от царя, давится до кашля лихорадочного красным вином. Подкрашенные черною сурьмой голубые глаза смотрят на царя не так, как прежде ( но с той же преданностью и честностью, которой было не унять ) — а томно, желанно, приоткрыв пухлые яркие губы в дыхании тяжелом, все еще пытаясь восстановить его после танцев своих холеных, ведь он не скрывал более того самого, о чем надобно было бы умалчивать пред своим игуменом и впредь. Не сегодня, когда он чувствовал себя настоящим, живым; когда он чувствовал себя обычным юношей, не государевым слугой, носившим на душе своей груз греха любви греховной и ни сколь этому не срамился. И, кажется, Иоанн Васильевич был слишком не был готов познать такую правду. Настолько, что разом и не говорит ему ничего, на что находится быстрее Федор и вскидывает руку, обрамленную перстнями, вверх, вставая на ноги. — Гойда! — говорит уже своим он голосом, обернувшись к братии своей, на что слышит он удивленные вздохи сполупьяна. Алексей Басманов, обескураженный такой непростительной выходкой сына, стыдливо прикрывает ладонями лицо, мысленно взмаливаясь о том, чтобы не заслужить всею семьей этим царскую немилость.

— Гойда! — находится как ни в чем не бывало Васька Грязной, поднимая золоченую чашу с медовухой и осушая ее до дна, вставая со своего места вместе с другими своими товарищами по опричнине. По пиру начинает разливаться музыка вновь, более узнаваемая среди воинов и прочих послушных цепных псин. — Гости въехали к боярам во дворы, — начинает запевать Басманов, встречаясь мигом с поддержкой братьев по делу ратному, которые были, кажется, до сих пор возбуждены до предела столь занимательным зрелищем, даже несмотря на всю его безнравственность на земле православной. — Загуляли по боярам топоры, — ведет он маской под музыку, покачивая ее, прежде чем надеть на свой лик вновь, оказываясь среди окруживших его черных кафтанов. — Гойда, гойда! Говори, говори, говори, приговаривай, говори, да приговаривай. Топорами приколачивай! Ой, жги, жги... — разлетается эхом мужских голосов опричная песнь, после чего все тут же пускаются в дикий пляс, ведомые хмелью в крови своей неугомонной. Феденька кружится среди них, кружится, прежде чем отойти чуть поодаль, опустившись спиной на пустующий стол недалече от царского и прикрыв при этом очи свои васильковые. — Раскололися ворота пополам, — ведет руками Басманов по телу своему нарочито кропотливо, как то может делать только любовник с телом сладким и желанным.

Он подбирает скинутую рядом с собой на столе маску, смотрит на нее какое-то время прямо в пустые глазницы, после чего, приподнявшись на локте и прикусив губами один из тянущихся золотистых лучей ее короны, поет подошедшим к нему опричникам. — Ходят чаши золотые по рукам, — юноша резко вскидывает руку с маской и указывает ею на молодцев, отдавая все причитающиеся лавры первенства и им, резко принимая сидячее положение. — Гойда, гойда! Говори, говори, говори, приговаривай, говори, да приговаривай. Топорами приколачивай! Ой, жги, жги... — Басманов не сдерживается — ведет плечами и приоткрывая шею беззащитную откровенными поворотами в сторону под хор гласов запевающих, открыто наслаждаясь таким зрелищем, в котором сиял он хлеще костра среди темного леса дремучего в студеную зиму бесцветную. — А как гости с похмелья домой пошли, — сыгрывая ловко усталость на него накатившую, Федя прикладывается румяной щекою своей к языческой личине, пока мужчины окружают его со всех сторон тенью мрачной и бархатной. Взор Басманова меняется неожиданно — становится более кровожадным, предупреждающим, высказывающий о всей своей покорности воле самодержавного — и насылает он его на сидящих по тот край земских, явно диву дающихся такими дурачествами со стороны опричнины. Он показательно опускается своими длинными пальцами в винную чашу в руках стоящего рядом Мелентьева, касается ими рта и облизывает языком своим неспешно, практически лениво, оставляя одну капельку медленно стекать по гладкому подбородку ( не иначе, похоже на самую что ни на есть настоящую кровь, о которой стоило бы задуматься всем тайным предателям его царя ). — Они терем этот за собой зажгли.

Его поднимают под руки и, стоит сапожкам золоченным коснуться поверхности стола, Басманов закрывает, как ни в чем не бывало, лик свой вновь, смотря свысока на то ( едва приплясывая из стороны в сторону ), какие хороводы ведут сейчас опричники, что были приободрены пуще прежнего словами о деле своем кровавом и нелегком. — Гойда, гойда! Говори, говори, говори, приговаривай, говори, да приговаривай. Топорами приколачивай! Ой, жги, жги... — а затем не сдерживается и сам, и, откинув языческую личину куда-то в угол, спрыгивает со столов пиршественных да со смехом ярким на устах — таким весенним и искрящим, — присоединяется к ним, но ненадолго: падает наземь, стоит музыке в палатах стихнуть и братии отступить подальше, без сил после плясок, смотрит на Иоанна Васильевича блестящими сапфирами очей издалека, подмяв колени под себя. Обращает такие взгляды лишь только ему одному, что говорили красноречивее тысячи случайно брошенных по ветру фраз.

Руки государевых сильны да крепки — в этом Басманов убеждается лишний раз, находясь в ладонях горячих мужчины величественного стана не пленником собственной беспутности, а будто самым что ни на есть настоящим драгоценным камнем для будущего украшения золоченного его ( тех самых, что украшают царские персты блеском своим разноцветным да богатым на солнечном свету ). И совершенно становится неважным то, как именно отреагируют в завтрашнем дне, что прелестью талой неизвестности отдает приятно на душе, придворные на столь дерзкие и вызывающие выходки кравчего на пиру царском; выветривается из разума едва хмельного порывом нежданным ночного ветерка с приоткрытых оконцев в покоях Иоанновых всяческие беспокойства о вот-вот поползущих змеями шипящими в Александровой слободе слухах от служек ненарочных, — коим языки обязательно подрежутся на пару вершков, коли болтать будут слишком много всего того, что знать прочим и не надобно, — узревших в коридорах великого князя с опричником его бабой разодетым.

Обо всем на свете забывает Федор в объятиях Грозного, а от первых поцелуев с ним жарких да влажных с привкусом вина ароматного ягодного, о которых так грезил юноша в мечтаниях своих тайных, шла кругом голова. Ведь миловался он сейчас не с кем-либо из опричнины, а с самим Царем всея Руси, о котором и погрезить в столь непотребном, но сладком для Басманове ключе было не можно. Кровь молодая в нем готова была вскипеть от каждого нового прикосновения Иоанна Васильевича, его укусов приносящих ни с чем несравнимую усладу ( во снах Басманова царе тоже любил оставлять метки зубов своих острых по телу его чувствительному до ласк ), его горячего дыхания на лице Феди, который понимал ясно, что им возможно еще остановиться, не падать во грех содомисткий, от которого не очистится им ныне молитвой единой пред иконами святых мироточащих, но все естество слуги покорного да хладного ума игумена своего, не знающего слова жалости, рассыпается в Басманове окончательно, как и жемчужные бусы на тонкой шее его, — сорванные в порыве страсти обжигающей и откинутые куда-то в сторону, — уступая место шальной ребяческой весне, на сердце которого расцветало не иначе, как живое васильковое поле.

Как там Мишка Засекин намедни его вопрошал? Не возомнил ли он себя царским цветком? А даже ежели и так, то что теперь с того? Ведь правдой это оказалось, воротить нос от которой со снисходительной усмешкой на потрескавшихся от русских холодных ветров губах не станет более никто. Федор помогает Грозному освободить себя из одеж так сейчас мешающих и остается пред государем своим полностью нагим, когда летник, сдавшись таким порывам любовным, тканью сиротливой оказывается у ног Басманова, что даже исподней рубахи не надел на себя в этот вечер. И ему бы чувствовать себя сейчас первым бесстыдником на Руси за это небольшое баловство, но не получается. Распаляет лишь полюбовника своего пуще прежнего, утягивая в жадном кровавом поцелуе, от бесчисленности которых у Феди уж давно опухли губы, на царские перины с мехами да ноги разводя, словно девка развратная какая. Федор Басманов весь изгибается навстречу ласке княжеской с тяжестью вдохов и выдохов возбужденных на своих устах, послушно откидывает голову назад велением пальцев по волосам его кудрявым, а от приказательного ' принадлежать царю и быть только его ' разливается дрожь в трепете от нетерпения по всему удалецкому телу, наливаясь внизу живота сладкой свинцовой истоминой.

Под царским крылом сизым нести бремя существования своего — оно всегда безопасно и тепло. Этой науке нехитрой учил сызмальства его отец, да и Феденьке с лишком повторять об этом нужды не было шибком: как он мог удариться в измену супротив того, кому сердце готов был вручить свое на растерзание, не то, что прикрыть собой спину ото смертельной стрелы, ядом умазанной, в опасный час? — Твоим буду, царе, твоим и ничьим больше, — в порыве чувств божится он Иоанну, кажется, не понимая в сей момент осознанно, к чему впоследствии могут привести подобные зарекания столь властному любовнику своему; не понимая, что не с его красой невозможной ходить спокойно среди опричнины, никем нетронутым касанием случайным даже в шутку; не понимая, что подведет под царский гнев всех несчастных, кто хоть раз осмелится взглянуть похабно на него в присутствии Грозного, коли Ваня не позабудет поутру сам об этом самозабвенном собственническом наказе. Много было сказано между ними тихими голосами, много клятв принесено в темени ночной и такой порочной, но все это было таким неважным на фоне развратных отзвуков шлепков по коже, едва хриплого дыхания царя над телом юным и стонов Федора, которые он подавить всячески пытался, дабы не слышали их сторожащие государеву опочивальню в коридорах слободы рынды, приложив собственную длань к губам своим.

Опосля, правда, действует смелее, не гнушась распалить в Грозном гнев от такого самовольства: смыкает ноги тонкие свои за спиной Иоанна Васильевича и поджимает на них пальцы от блаженства, пока тянется Басманов за новым поцелуем, не сбивая с заданных движений пылких, от которых им было до невозможности хорошо, мужчину. Смятая безбожно ткань на постели, виднеющуюся из-под шкур теплых, под перстами Грозного трещит, и, кажется, немного погодя от мощи такой порвется по швам, и юношу заводит до беспамятства сила государева только больше: от того, что он один может взять опричника своего верного вот так, что ему одному Федор дозволяет так обращаться с собой. И под ним же Феденька Басманов ощущает распространяющуюся ни с чем не похожую по выгнувшемуся дугой телу своему худому негу непомерную, сравнимую разве что с райской, с отдающейся чуть на краешке сознания где-то болезненными приступами по непривычке, смешанных с кровью. Эту ночь государев кравчий запомнит надолго, не надеясь более провести и тысячи подобных в ласках с царем, коли тот захочет отречься и прогнать от себя девятнадцатилетнего мужеложца, смывая с души своей великой столь непростительный грех. С первыми лучами солнца Федор Басманов приоткрывает свои голубые глаза, примечая себя спящим прямо на груди Иоанна Васильевича. Спал он, кажется, недолго — всего лишь с каких-то четыре али пять часов, но и этого хватает, чтобы прогнать ото себя подальше сонный морок, как и подобает каждому опричнику в службе у царя ( коего могут поднять в любой момент на дело ратное да в гости во боярские дворы ), и приподняться немного, дабы осмотреться.

Не приснилось, значит, все это ему: в покоях не своих ночь он встречал и провожал восвояси, а нагой подле Грозного, в ложе его жарком срамными да любовными страстями занимаясь. Федя проводит по устам своим пухлым и искусанным подушечкой пальца непринужденно, да неверяще улыбается мыслями промелькнувшим невольно, пытаясь принять то самое, что мечты его казались явью и не отнять теперь этого у него. Махнув кудрями смоляными, кравчий ворочивает взгляд обратно и буквально любуется спящим Иване: спит, сладко и без кошмаров, — что было удивительно, ведь без них у него не обходилась практически ни одна ночь, коли удавалось уснуть вообще, — юноше, как бы и не хотелось ему сейчас прильнуть к губам Грозного своими на прощание, все же еле сдерживает себя, но лишь касается ладонью своей плеча его, ведет аккуратненько чуть ниже, да поправляет одеяла, что чрезмерностью в заботе не станется. Пускай отдыхает. Басманов не станет мешать ему, а лишь только уйдет тихо из опочивальни теплой, пока во дворце в столь ранний утренний час было практически безлюдно. Федя, повернув голову в противоположную от Вани сторону, запримечивает одежу свою да сапоги, скинутые наспех вчера в порыве совершенного безумства. Осталось только встать неприметно, не тревожа государя, что, как казалось ему, было вполне возможно, коли оставаться осторожным.

Когда тело молодое вновь оказывается облаченным в золотистый летник на скорою руку, Басманову на душе, окаянной грехом столь прекрасным и сладострастным, попустило как-то даже. Нет, с Иоанном Васильевичем на мягкой перине одной спать в тепле и каком-то правильном для Федора порядке, оно, конечно, куда вернее, однако и спастись от гнева возможного его, о котором и гадать не надобно было, насколько тот может быть грозен и суров ( видел собственнолично не раз и не два, когда воздавалось челяди всякой по делам их, супостатов таких некрещенных, заслуженно ), сталось легче в сотенку раз поболее. Да только разве ж можно наказывать пущай и холопа своего совращенного слабостями порочными, но за любовь его никем не подкупленную, коей воспротивиться игумену государев кравчий слабовольно дал, когда тот находился под крепостью благородного хмеля? Федя думает об этом, наспех обув сапожки свои да склонившись к полу, подбирая бусы сорванные, дабы не оставить после себя и малейшего следа, с которых слетело ненароком от бури сердечной такой несколько жемчужинок — единое оставшееся у юноши напоминание о давно почившей маменьке. Ее это бусы были. Любила носить София Басманова их, а маленький Федька, дивясь благолепию камней подобных, пока никто не видывал, примерял драгоценности ее да любовался в зеркальце собой. Но не пропадут они: найдет Басманов обязательно нить покрепче да сделает их только краше прежнего.

Окликает нежданно царский глас глубокий Федора — и падает душа прямо в пятки, все содрогнулось не то окликом наваждения от ночи такой жаркой, что продолжала ласкать кожу ощущениями остаточными, не то в испуге отчего-то на душе возникшей. Оборачивается Басманов назад да видит проснувшегося государя, солнцем огретого и воссиявшего. Поправив прядь растрепанных волос за ухо и сжав покрепче бусы в руках, вскакивает кравчий перед повелителем русским на ноги, склонив голову в приветственном почтении. Токмо слова вымолвить не может даже: отдает на поруку себя всего тому, в котором души не чаял ни тогда, ни сегодня поутру. Как же хочется прижаться к нему вновь, к полюбовнику своему, — не к государю Иоанну Васильевичу Рюрику, прослывшего среди народа Грозным, а к мужчине возлюбленному, к Ване, Ванечке, Ванюше ( а имя у него какое чудное ), — касаться устами сахарными его в поцелуях бесконечных, объятиями насытиться сполна. Но выходит заместо этого, что дышит Федька тяжело в сторонке допустимой от него, прерывисто, будто только обежал со всей прытью с несколько полей, предвкушая речь Иоанна; боится, что век государевой милости для него окажется короток. И оказывается правдой это: заводит разговор о мучениях от рук безутешного Малюты, на что Басманов широко поднимает взгляд голубых очей своих и мотает с неверием таким головой легко из одной стороны да в другую. Ведь разумеет же где-то, что и заслужил, но признавать не хочет, что Иоанну в действительности не пришелся кравчий по нраву. И даже заверения Грозного о том, что ' слишком хорош Федька для всяких мучений страшных ' не успокаивают юношу до конца. Не надобно царю сомневаться в нем принципе ни на йоту, не мог он себе позволить столь вольной распущенности на авось в их неисповедимых для Басманова отношениях.

— Месяц мой ясный, — подлетает к восседавшему на кровати мужчине опричник, припадая пред ним на колени. — За что ж губить меня? За верность такую, коей нет ни у кого больше? За страсть пущай и греховную, но искреннюю и крепкую? — такой даже царицей прозванная Мария Темрюковна, наверняка, не обладала. Злая она, до власти над царской Русью и ее владельца охочая, но не более того — видел подноготную кабардинской княжны прекрасно царский кравчий, не взлюбил ее с самого началу. Не достойна юница и перста царского была, хоть и обладала жгучей красой она по-своему. — Люб ты мне очень, Иване. Ни сколь не лукавлю в признании своем ни вчерашним, ни сегодняшнем. Всем сердцем люб еще с пятнадцати, когда впервые увидывал тебя. Как бы ни пытался, не смог схоронить в себе эти чувства нещадные к тебе. Пытался замолить их пред ликами святых, но не нашел я сил в себе грехом признать это. Только не такую любовь, — Басманов аккуратно касается пальцами края рубахи государевой, пытается достучаться до души его величавой, но будто бы не слушал тот его вовсе, все для себя подавно решив. — Но коли захочется так тебе, коли только повелишь — мигом о всем позабуду. О том, как сладкой ночью этой делили мы одну постель, как славно нам было, как хорошо. Не гони меня только от себя, позволь нести службу, как и прежде, — не видел ни себя, ни смысла в житии этом Федор Басманов вдали от Иоанна Васильевича. Птицей воспарил в шестнадцать лет свои юные он высоко, как любят по обычаю уже неписанному сравнивать его злые боярские языки, витает около солнца, не чураясь перья нежные подпалить. И не желал менять этого впредь.

Но прерывает признания юноши Грозный, напоминает ему о позднем часе да в покои свои отправляет. Что же это: неужто ошибся Федя и в действительности пропустили они за сном совместным заутреню? А эти намеки на то, чтоб вечером пришел — в голове, что окончательно пробудилась наконец, Басманов ощущает спутанный клубок из мыслей таких ныне непокорных хозяину своему во всем. Ничего не понимает он, но на губах расползается улыбка, словно бы на сердце отлегло ( от взгляда царева внимательного, от беззлобия его, от признания долгожданного ). Склонившись в поклоне, уходит из опочивальни кравчий, но неспешно совсем, явно задумавшим о чем-то своем. И как хорошо, что в коридорах не было даже рынд сейчас: вестимо, сменяются, ежели же и взаправду служба церковная успела пройти. Душа молодецкая готова была, кажется, вырваться из груди — трепыхала она не хило, стоило воспоминаниям былым нахлынуть речной водицей прохладной на него вновь с головой. Сжимая бусы в кулаках сильнее, Басманову хочется звонко засмеяться. Интересно стало вдруг: а прознает ли государь, что честь его успел себе присвоить? Впрочем, оно и хорошо. — Какие люди, — слышится голос в одном из коридоров, от чего Федька тормозит на месте и всматривается в подбирающуюся толпу к нему опричников. — Ну и лихо же ты отплясывал вчера, Федь, — смеется Грязной, который откуда-то прибрать маску его скоморошью к рукам успел и всячески пытался примерить ее на свой лик довольный, как тяжелый кот, обыватель привычный кухонь царевых, объевшийся сметаны. — Ну что, молодцы, красиво мне? — по слободе проносится мужицкий гогот, а сам Басманов закатывает лишь на ребячества эти ни к месту очи. — Дай ее сюда, — с придыханием отчитывает его кравчий прежде, чем вырвать за рукоять личину свободной от жемчуга ладони да прижать ее ближе к себе. Грязной на это токмо скидывает руками мол ' бери, бери, я и не намеревался обкрадывать тебя, добрый человек '.

— Батюшки, мужики, вы только взгляните на это, — присвистывает ( будь он не ладен ) князь Засекин, который измозоленными пальцами скользит по шелковым волосам кравчего и отодвигает пряди черные от шеи ночью измученной. — А наш Феденька провел время это с кем-то. Неужто ли это твоя причина пропуска заутрени? И кто же этот счастливец? — с издевкой вопрошает он, приблизившись к лицу отказавшему ему давеча опричника, намереваясь поймать на лжи в любой момент. Басманов шарахается от него и его прикосновений в сторону — как же он был ему противен, Господи. — Что же тут гадать? С кем-то из опричников, не иначе, — ведет плечами стоящий недалече Бельский, обозначая для всех наиочевиднейшую вещь. — А, может, повыше взять надобно? Вдруг с царевичем Иоанном ночь провел? Да посмотри какие метки на шее белоснежной у нашего Федюши, заглядеться можно! Так и хочется свои оставить, — не унимается Михаил, прихватывая Басманова за осиную талию да губами при всех касается искусанной его тонкой кожи, на что Федор, с наглости такой хоть и теряется на мгновение, но все де изворачивается из рук чужих таких ему и заезжает коленом по животу. Князь этот, скрючившийся от боли, своей настойчивостью крайней даже не достоин того, чтобы бусы с маской на пол дворцовый скидывать, дабы зарядить тому в поучении кулаком по виску. — Низкого злоключения больно ты о царской семье, как я погляжу. И с кем ночь эту провел — ничьего ума дела. Тем паче, что и не с тобой наверняка, — не желая более ответ держать перед этими любителями совать нос не в свое дело, предпочитает Басманов все же дойти до покоев, однако окликивает его Годунов, что присутствовал все это время среди братии.

— Федь, ты же около государя постоянно крутишься. Что с ним случилось, не слыхивал ли? Его тоже на заутрене не бывало, — Басманов останавливается, а глаза его буквально забегали по углам слободы, готовый в принципе к подобному вопросу, но не знающий должного ответа на него. Что ему сказать-то? Иоанн Васильевич надеется на полюбовника все же. Не можно подвести кравчему ему. В особенности, когда зависел от этого сегодняшний вечер, который должна был наконец-таки внести ясность во все туманное, неосознанное. — Спальники верно поговаривают, будто нездоровилось государю нашему по пробуждению. Вновь кошмары одолели светлый ум его. Знаете же и так, что мучается он с ними. Оклемается в скором времени да выйдет к холопам своим, будьте уверены, — окончив сказ убедительный сказывать для всех, Басманов ретируется дальше по коридору и буквально врывается в своих покои, прикрыв за собой дубовые двери и оперевшись устало о них спиной. Вобрав в грудь воздуха побольше, что струился из-за приоткрытых окошек, и старательно пробуждая помутненный до сей поры рассудок, ступает он аккуратными шажками по кровати да так и валится на перины в летнике, кинув рядом с собой камни драгоценные и маску Мокоши. Надобно бы окончательно приводить в порядок себя ( в бане, коли успеет до нее добраться ) и выходить обратно в царские тени. В них он всяко убережет Грозного от дурного глаза, а там и до новых пиршеств останется недалече, коли не будет сегодня, вопреки всяческим планам, набегов на опальных бояр по прямому приказу самодержавного.

До кучи времени пройти успело с тех самый пор, что мгновением мимолетным мимо ока пролетевшим показалось витающему в облаках, грезам грешным предаваясь и кружась от воспоминания к воспоминанию новому о прошедшей ночи сладкой каждый раз с улыбкой на лице, молодой опричник царства иоаннова. Только и поспел Федька к пиршеству утреннему приодеться, крутясь у зеркала в златотканой рубахе, укрытой черным кафтаном, да усмиряя гребнем густоту кудрей шелковых. Неужто и взаправду такой растрепой он предстал пред братией опричной, когда стремглав из покоев Грозного в свои спешил поутру? Вздыхает Басманов на мысли свои тяжко и зеницы цвета драгоценностей, будто из синевы небес выуденных божией дланью, прикрывает несколько устало. Не важно. Все сталося таким не важным, меркло пред тем былым, что хранили они с Ваней на душах своих в секрете строжайшем. И плевать с высокой колокольни теперечто уж точно было ему на мнение мнение чужое. Ибо не понять подобострастным холопам государевым его никогда. Коли вознамерится ему всем сердцем своим юным и до всего охочего быть подле возлюбленного до самого последнего вздоха своего — так и будет он. Ведь не сыщет Иоанн Васильевич преданнее его, пса такого верного хозяину своему, не отгонишь далече. Но за самоуверенностью этой скрывался страх неподкупный: а коли этим вечером государь повелит выбить дурь из головушки охальника, эмоциями разгоряченными ведомого, строго-настрого накажет обо всем позабыть да к себе отправит, пресекая на корню все то, что только едва успело между ними зародиться? Много чувств самых разных испытывает Федор Басманов о возможности свершения этого, не самых благих и радостных, однако некогда размышлять ему об этом более. Пора все же заступать на службу свою кравческую. С кухонь ему донесли, что пиршества продлятся до дня позднего, а посему дел было для него невпроворот.

Выходит в коридоры слободы широкие кравчий, здоровается с теми, кого не видывал еще сегодня, легким кивком головы, и не замечает даже вовремя, как чьи-то руки сильные утягивают его в темный закуток нежданно, болезненно спиной в стену вдавливая. — Ах ты ж, шельма, — доносится до лица Федора раздраженным шипением. — Для этого я тебя на службу государю передал? Для шутовских плясок в бабьей юбке аки развратница блудливая какая? — Алексей Басманов был зол невероятно, что ощущается в крепком ударе ладони его мозолистой от меча по изнеженной щеке младшего отрока своего, отчего берется опричник за алеющую сторонку рукою, жмурится болезненно, но легкой улыбки с уст младых так и не сходит. Потешно было слушать причитания батьки. Ой, как потешно. — Из вас двоих с Петькой у меня на тебя были надежды все, на тебя! А теперь чего — опозорена славная фамилия моя? Как мне теперь в глаза Иоанну Васильевичу смотреть? Как? — и поднимает медленно голову кравчий на отца безутешного. Знал бы как — обязательно подсказал, дабы нервы не расшатывать родственнику разумом мотающемуся своему. Это еще он половины доброй не догадывает того, что ночью успело все же свершиться безвозвратно. Что бы ответил на это, коли слухи бы все же дошли до ушей воеводы? — Единолично же отдал во власть цареву меня. Так чему же ты теперь дивишься? Сам же видывал, как по нраву ему все пришлось. Чего ж тебе еще надо? — дерзко отвечает Басманов-сын, вскинув руки свои в стороны да притопнув ногой, вторя одному из движений прошедших плясок своих и откинув голову в сладком придыхании от воспоминаний вновь нахлынувших. — Вот же дал Господь юродивого отрока такого. Не этому учил я тебя, а делу ратному во всем служить великому царю нашему, — Данилыч, прищурившись немного, замечает вдруг следы на шее Федьки. И как хватает грубо за плечо, присматриваясь к ним сильнее. Не от ударов было это. От любви жаркой и страстной следы укусов по коже, не иначе.

— Это еще что такое? Объяснись немедля! — да трясет Басманова под каждое слово свое новое, надеется выпытать правду, какой бы горькой для себя она не была. — А что объяснять-то? Ночку провел и не один. Али прикажешь все тебе в мельчайших подробностях поведать, как оно для меня впервые прошло? — с усмешкой вторит Федя и вырывает из захвата крепкой длани руки свои, ступая от Алексея Басманова обратно в коридоры прочь. Недооценил батька собеседника своего: сам же воспитывал, как-никак. После смерти Софии так особливо за них с Петром взялся, спуску особого не давал. И ласку порой дарил отеческую, что уж греха таить. Однако выдавать их сокровения с Грозным он не намеревался. Так что не серчай, тятя. — Некогда мне лясы с тобою точить. На кухни мне пора, — а затем, все же полуобернувшись, и подарив Алексею Даниловичу, поставившему руки в бока, последний пред уходом чем-то все же сожалеющий взгляд ( вероятно, ему посреди опричнины и взаправду не сладко после вчерашней выходки сына приходится ), ведет плечами, откидывая волосы свои на спину жестом сим завершенным, и уверяет. — Попомни слова мои, отец: нет такого, чего я не умею. Я, перво-наперво, другом стать ему хочу, в отличии от многих. Не только воином хладной стали и праведного указа его. Так что хорош орать понапрасну. Не было и в мыслях чинить тебе позора, — направившись решительным шагом в трапезную, от дверей которых в пути он выуживает из-за пазухи ключи, хватается Федор за щеку еще саднящую. Вот и свершилось страшное, вот и влетел ему нагоняй сполна — Басманов очень удивился бы, если бы этого не произошло вовсе. Пора вбирать воздуха полную грудь и обязанности свои выполнять искусно. Поговаривают некоторые, что чин кравчего при дворе будто под него создан: не допускает отравы Басманов в еде да и ну кухнях его любят, нечета почившему Калисту, который не брезговал кухарок стегать плетьми, но и следит при подходе дружелюбном за ними не менее, не дает блюда пережарить — попытка прогрызть корку у поросенка еще то удовольствие иначе — или же использовать для них съестные припасы всякие не первой свежести.

Начавшееся пиршество проходит благодушно весьма. Поначалу. Федька, сидящий недалече от самодержавца на своем законом закрепленном месте, обводит взглядом каждый раз царские палаты и заговорческой измены старается не допустить. И нередко замечает обращенные среди братии опричной взгляды, что перешептывались некоторые смешливо, а другие — желали страстно. Кажется, коли бы не присутствующий на трапезе долгой Иоанн Васильевич, его бы обязательно поимели прямо на этих столах богатых. Не зная даже, что покушаются на любовника царского в намерении мечтательных отодрать красу такую хорошенько, отведать и самим на вкус испробовать, ежели кому-либо все же ' перепало ' от него. Ни с чем не попутает Басманов взоры эти наглые. Чуял на себе их вчера прекрасно, когда в летнике лихо отплясывал да песнь заводил громкую. Однако мало обращал внимания на них бесценного ( тем более, что приструняет их владыка, как в воду глядев пронизывающими очами своими — призывает Басманова винные чаши донести до их столов, что исполняет послушно кравчий государев сиюминутно, предупреждает будто псов своих непослушных о чем-то, чего только ему известно было ): смотрел зачастую на царя всея Руси и взора отвести своего был без сил абсолютных. Пала чарами любовными его басурманская непокорная стать, не в силах противиться любви сей запретной даже при всех прочих сейчас. Только не удостаивает лаской глаз мимолетной Грозный, избегает всячески и даже опосля пиршества стремится покинуть комнаты в свои опочивальни. Без него, Федора Басманова, отчего сердце юнца застрекотало в волнении остром и ни с чем несравнимом непонимании. Но решительно берет он себя в руки, и, довершив дела все насущные, отправляется Федька первым делом в бани париться, чтобы омыть себя в травах сушенных как следует хорошенько да наедине с мыслями своими побыть.

Уже к вечеру шарит он старательно в сундуках своих мощенных и ищет лучшие свои наряды к долгожданному вечеру наконец наступившему. Намеревался в опочивальню к Грозному прийти поначалу обычно, в более ряженном кафтане и рубахе, чем были ныне на нем, но утыкается взглядом на ткани знакомые, в самом низу припрятанные — и мысль шальная другая приходит мгновенно. Надевает на себя одежи новые и глядит на себя в отражении: шелковая голубая рубаха с золотой нашивкой и воланами крупными на плечах идеально подчеркивал взор его голубых очей; летний, более легкий бабий приталенный сарафан из редкой благородной ткани фиолетовой облегал его гибкий тонкий стан, а разрез на боку окаянно приоткрывает взору ногу обнаженную чуть выше колена. Не забывает Феденька и об украшениях. Вдевает в уши свои серьги-капельки с сиреневыми аметистами, а на шее находит свое украшательство агатовые красные крупные бусы, идеально подобранные под алые высокие сапоги на ступнях. Всю красоту свою он заблаговременно прикрывает длинной черной опричной накидкой, в коей и отправляется путями короткими до покоев Иоанна Васильевича, стараясь миновать всех ненадобных сейчас свидетелей. Мимо сторожащих опочивальню рынд он проходит более, чем спокойно. Вероятно, его действительно ждут и Федя у царя сегодня — гость желанный. — Иван Васильевич, — учтиво кланяется пред государем опричник, губы пухлые облизнув в единении этом наставшем. После чего, глядя тепло на мужчину прямо очи в очи, одним движением скидывает накидку с себя, что, соскользнув приятно по одеждам, оказывается в ногах юноши. — Дозволишь ли стать мне усладой души твоей и сегодня? — и выудив припрятанный полупрозрачный длинный платок, начинает танец Басманов свой, телом своим справляясь умело. На этот раз — только для царя одного. С остальных же хватит. Да и навряд ли позволит Иване отплясывать в таком откровенном девичьем наряде пред кем-то еще.

Пляскам незамысловатым на сей раз приходит отчего-то конец скорый. Оклик грозного царя и опустившиеся крепкие длани великого мужа на плечи раззадорившегося юнца подневольно заставляют забыть Басманова о новом изящном движении своем, в помыслах столь развратных запланированном, да остановиться послушно, дабы не вызвать непослушанием стервозным гнев ненароком, тяжкий выдох с уст приоткрытых спуская. Пальцами руки тонкой касается Федор порядком растрепанных в танце кудрей своих ежевичной черни и заправляет одну сторону шелковых волос за ухо, чтоб в глаза совсем уж не лезли, не мешая ему взгляда перевести с проблеском смущенным на Иоанна Васильевича. Хоть и млад достаточно был государев кравчий, только вот не глуп совсем и сердцем своим до боли влюбленным чуял что-то в сем не то — факт этот не очень радовал его. Неужто полюбовнику его совсем не по нраву пляски его сегодняшние пришлись? Плохо это, очень плохо. Так и станется вечер сегодняшний для него последним в покоях государевых. Грозный, чай, не молодец сердобольный, церемониться не будет: выкинет Басманова с опочивален, подобно хозяину выпнувшему покорную собаку под бок более не нужную, от скуки помирая, замолит грехи, как ни в чем не бывало, да вернется ко жизни праведного мужа, к телесам наливным распутных девок прибегая, ежели не ко царице своей.

Забывается о мыслях своих подозрительных и безутешных Федька, когда Иоанн самолично к кровати широкой его своей подводит, помогает ему с одежами своими хитровыдуманными, что в такой же быстрой спешке оказываются скинутыми на пол, да и сам помогает царю раздеться наконец, руками по крепкому телу поджарому ведя, что, кажется, требовало к себе ласки и внимания со стороны опричника лихого как никогда раньше ( али, быть может, как в их первый недавний раз, но подробности вечера того в хмельном бреду не упомнит уж Басманов толком, хоть и отзывались нынешние прикосновения князя светлого маревом горячим, знакомым чем-то и так пришедшееся по душе распутной его ). А посему смеется тихо Басманов, глаза прикрыв голубые на краткий миг да от наслаждения нижнюю губу закусив, без того пухлее делая ее и краснее, щеки пунцовеют от близости соромной такой, но во всю он поддается страсти такой внеземной. Поцелуи льются реками по коже молочной, а сами полюбовники не знают преград никаких в этот умасленный час. Сквозь стоны молит владыку Федор не останавливаться, выгибаясь навстречу полюбовнику, да ногтями розовыми своими невольно плечи оцарапывая его, не в силах в руках держать себя от порочных чувств таких накатывающих с головой. Пока не склоняется Иван Васильевич на губами опричника и не шепчет тому в порыве столь нежданном главные слова, о коих и в мечтаниях своих ночных не смел погрезить без душевных мук на совести.

Ты — не Анастасия.
т ы  л у ч ш е  н е е.

Анастасия Романовна. Слыхал о такой великой государыне однажды Федька Басманов по малолетству в говорах матери и папеньки при вечерней трапезе за кашей ячменной — да знанием того, что та была щедра и мила собою, с нею знакомство и ограничилось. Уж было больно ему не то, чтобы в действительности интересно во все эти сплетения отношений каким-либо образом вникать. Да и в принципе не было у него в мыслях тогда о том, что ему по судьбе предписано самому царю великому служить за его правым плечом, а посему имел приземленные мечтания по возрасту своему, засыпая в стоге сена под звездным небосводом, купаясь в речке летом с бойкими мальчишками и дергая елизаровским девицам косы длинные, хоть и обучался ратному делу, как и полагается сыну воеводы храброго. Не имел осознания полного опричник о том, какая у них с Иоанном Васильевичем в действительности любовь была, только понимает, что слишком уж Грозный в посмертии ею был одержим. Басманов никогда не думал, что оно есть хорошо. Одно дело иметь светлые воспоминания на веки вечные о добром сердцем человеке, другое — закрыть себя образом ее для новых чувств, приводить с нею всех в сравнение и до конца дней своих соблюдать траур, не обретя новый смысл в ком-то еще. Рано аль поздно все равно скончалась бы Анастасия, ведь в царстве любом, русском аль заморском, нет места таким наивным пташкам во власти губительной. Подобным только более свободную жизнью крестьянской жить, за прялками сидеть да о ребятне заботиться в ожидании мужа в вечери тихой, а не в узде пытаться сподручно помогать холопов царю удержать. А посему долго Иоанну Васильевичу мучаться от видений страшных, коли пока мертвую деву в мир потусторонний на покой не отпустит и себя тем терзать не перестанет.

Поэтому ничего не молвит в ответ Федор на это царю своему, хоть и загораются глаза его истинным воодушевлением цвета синих яхонтов диковинных, а уста плывут сахарные в улыбке новой, прежде чем прильнуть к государевым губам с поцелуем новым. Понимает с прискорбием для самого себя ( ибо не отказался бы услышать то, коли бы оно было искренне от самого ретивого ), да токмо не показывает того никак, что Грозный лукавит явно, хоть и допустимо оно в порывах подобных на ложе его мягком, на которых простыни шелковые безбожно измяты телами сплетенными воедино. Отчего окунается в омут любовный и старается забыться вовсю, довольствуясь хотя бы тем, что у него есть сейчас. Две проведенные ночи с единственным возлюбленным своим были уже для него наградой незабвенной, а далее уж и видно будет, как ему придется житие держать в слободских стенах в последствии. Сей же час государь позволяет остаться до самого утра и сегодня, отчего засыпает кравчий его верный со счастливою полуулыбкою на лике своем красном. А посему не упускает возможности да голову опускает на грудь его, прислушиваясь к сердцебиению столь желанному. Коему остановиться при жизни своей опричник не позволит никогда, а любому недоброжелателю царя придется иметь дело прежде с его слугою верною, что чести полюбовником стать удостоился.

Просыпается Федька ближе с предрассветными лучами солнца, когда утро едва успевало вступить в полнозаконные права свои да расстелиться тканью оберегающей над Русью незыблемой. Однако просыпается вьюн не за просто так, а не почуяв тепла рядом с собой, что согревало его пуще печки любой ночкою прохладною. Потянувшись под теплыми шкурами да очи разлепив чуть нехотя сонные, приподнимается на локтях молодец, осматриваясь вокруг. Да примечает взбудораженного чем-то Иоанна Васильевича, который будто с недоверием каким от икон святых отходил, едва отшатнувшись. — Государь?.. — кратко окликает полюбовника Басманов, что остается, кажется, неуслышанным вовсе. Тогда подбирает наспех кравчий с пола скинутую вчера рубаху свою ( она без сарафана алого сейчас его и вовсе едва срам весь прикрывает, но не велика беда ) да накидывает ее на себя бегло, чтобы сойти с перин пуховых да ближе к мучавшемуся чем-то подобраться. — Иван Васильевич, что с тобой? Никак какие злые видения тебя замучили вновь? — Басманов касается напряженных многострадальческих плеч могучих царя, обнимает его да касается носом переката шеи, успокоить всячески того пытаясь. — Грузна твоя царская ноша — сомнений в том нет. Тяжело тебе приходится, свет мой. А я представить того не могу на себе — мигом под ней сломался бы сам из-за крепкой хрупкости своей, — а затем глаза васильковые поднимает, очи в очи глядя, да продолжает также тихо. — Ты просто позволь мне быть рядом подольше, пока не станет хоть чуточку легче. Никто не дорвется до тебя, пока я подле буду.